«Печальник и молитвенник земли нашей Русской» (часть третья)

Воспоминания монахини Варвары (Широлаповой) о схиархимандрите Зосиме (Сокур)

Когда я пришла в монастырь, батюшка был очень болен и уже не мог часами сидеть и всех исповедовать. Но можно было прийти к нему в «крестилку», где у него было креслице возле огромного аквариума. Там ты мог рассказать о том, что тревожит твою душу, получить утешение и вразумление. Нас было очень много, а он уже практически умирал. И это был период становления обители, у него было очень много работы. Он понимал, что уходит, а мы совсем еще дети...

Это был титанический труд. В 1997 году, когда я пришла, был еще приход, в 2000 году — уже женский монастырь, а с 2001-го еще и мужской. А в 2002 году батюшка почил. У него было очень мало времени. На регулярную исповедь времени не хватало, поэтому он нам всем давал основу духовной жизни в своих проповедях и в беседах на трапезе. Использовал любую возможность и хоть малейшее наличие сил, чтобы с нами общаться. Особенно всегда просил: «Любите службы, дорожите ими. Вот служба прошла — все, ты никогда ее не вернешь и не сможешь уже пережить. Она уже в вечности! Учите все наизусть. Вы должны помнить многое на память. Вам придется претерпеть и гонения, и ссылки, и тюрьмы. Если будете знать многое на память, вам будет легче. Вы будете молиться, служить там на бочках с капустой».

Помню, начиналась Неделя мытаря и фарисея. Был у нас обед (на трапезу обязаны были ходить все). И вот он поднимает кого-то и спрашивает: «Как начинается первая песнь Великого покаянного канона?» Этого никто не ожидал. Когда вспомнили слова, батюшка начал тихонько петь, а потом и все стали подпевать. Затем поднимает второго, причем человека, который не имеет никакого отношения ни к клиросу, ни к уставу: «Как начинается вторая песня Великого покаянного канона?..» И так мы за трапезой спели все ирмосы Великого канона Андрея Критского.

Свято-Успенский Николо-Васильевский монастырь. Канон прп. Андрея Критского

Батюшка делился: «Я так благодарен Богу за то, что я монах!» Он говорил, что монашество — это путь радости, света, это благословенный путь, монахи — это дети Матери Божией и находятся под особым Ее покровом. Как Она заботится о монахах, как Она любит их! Он всегда говорил: «Что это за солдат, который не мечтает стать генералом?! Что за монах, который не мечтает стать схимником?!» Когда он нас одевал в подрясники, я запомнила его слова: «Желаю вам всем умереть в схиме. Каждый день вышивайте по буквочке, чтобы, когда придет время, — одели на вас схиму, вышитую своими руками!» Вот так он нас зажигал ревностью монашеского жития. Он примером жизни своей, простой своей горячей верой и живым общением с Богом в молитве зажигал наши сердца желанием подвига.

Он никогда специально не учил нас Иисусовой молитве или каким-то подвигам. Может быть, мы тогда еще не готовы были к такой пище... Он учил, что молитвой должна быть вся твоя жизнь. Вот проходишь мимо больницы — помолись: «Господи, облегчи страдания страждущих и вразуми врачей». Детей увидел: «Господи! Это же наше будущее, вразуми их, воспитай, сохрани чистоту душ их». Мимо кладбища проезжаешь: «Господи, упокой души раб твоих, зде погребенных». Стоишь в храме — вспомни всех, кто учил, лечил, милость оказал тебе. Видишь, кто-то унывает — помолись. То есть должно быть живое, непрестанное предстояние перед Богом. Он тогда не рекомендовал нам читать какие-то умные богословские книги. Не знаю, как было бы сейчас, но тогда он говорил: «Читайте букварь, жития святых, Псалтирь, там найдете ответы на все ваши вопросы». Все очень просто. Он говорил, что боится этих замоленных, запудренных: «Идет, брови свела — молится она. Пусть лик твой светлым, радостным будет!» Он не терпел крайностей — как фанатизма, так, конечно, и расслабленности. Он говорил, что самое страшное состояние, когда ты ни холоден и ни горяч (Ср.: Откр.: 3: 15). «Боюсь, — говорит, — этих равнодушных, безразличных». Учил: «Идешь, гвоздик валяется, дощечка — подними, на место отнеси, все в хозяйстве пригодится. Раньше на экономии монастыри строились! Это же дом твой родной!»

Батюшка всегда призывал идти срединным путем. «Во всем должна быть золотая середина. Лучше не домолиться, чем перемолиться». Про пост говорил: «Еда нас не приближает и не отдаляет от Бога. Главное — сердце твое». Помню, однажды прохожу мимо, а он задерживает меня и говорит: «Понимаешь, одежда — это тряпки, и это не важно Богу. Когда ты придешь, Господь не посмотрит, во что ты одет, а скажет: "Сыне, даждь Мне твое сердце…"»

Свято-Успенский Николо-Васильевский монастырь. «Душе моя»

Помню, что каждый раз, когда читался 50-й псалом, на словах «сердце чисто созижди во мне, Боже» он крестился, и мы следом за ним. Любил он чистоту и дорожил ею. Крестное знамение накладывал всегда широко, спокойно и торжественно, подчеркивая, что это оружие наше.

Он очень ревностно относился к служению Церкви. Однажды он был в паломничестве и остался очень недовольным. Вернувшись, рассказывал: «Ничего не понял, что они там читают. Бубнят себе что-то под нос: бу-бу-бу. Ты же священник! Ты должен священнодействовать! Молиться так в алтаре, чтобы весь храм с тобой молился!» Такой он был горячий.

Готовил к постригу каждого по-своему. Кому-то говорил: «Постригаю тебя, готовься». А мне говорил: «Ну, когда ты уже апостольник наденешь?» Я отвечаю: «Батюшка, как только благословите, так сразу». Он: «Нет, я хочу, чтобы ты сама решилась». А как самой решиться на такое? Чего только мне ни пришлось пережить! Как медработник я понимала, что он все время на грани жизни и смерти. Время шло, и хотя не верилось в то, что батюшки не станет с нами, я осознавала, что нужно решаться. И вот он снова приходит на диализ и говорит: «Наша Таня громко плачет. Уронила в речку мячик. Тише, Танечка, не плачь, а то будешь там, где мяч». И смеется. Он часто шутил. И потом я его подключаю к диализу, а он: «Ну, когда ты уже апостольничек наденешь?» Я ему опять: «Батюшка, только благословите, сразу». — «Да нет, я же хочу, чтобы ты сама». А вокруг меня постригал многих, даже не спрашивал. Батюшка очень активно участвовал в жизни монастыря, часто бывал на послушаниях, все время общался с братьями и сестрами. И в процессе этого общения мог сказать: «Готовься, будем тебя постригать». Или мог на соборе предложить чью-то кандидатуру.

У нас была традиция: перед постригом к нам приезжал владыка, и батюшка всех ему представлял. Каждый делал поклон перед владыкой и батюшкой, и владыка, подтверждая, благословлял на постриг. Был Великий пост 2002 года. К нам приехал владыка. Все собрались на площади перед храмом святителя Василия Великого. Батюшка с владыкой сидят на лавочке, и целая толпа народа. В тот пост батюшка постригал многих, а я в недоумении. У меня было такое чувство, что либо сейчас, либо никогда. И в то же время дерзнуть сделать этот шаг было страшно: «Вдруг не смогу, не потяну?..»

Подбегаю к матушке Феодоре (она тогда была игуменьей) и говорю: «Матушка, что мне делать? Подходить к владыке или нет?» Она знала о том, что батюшка хочет меня постричь, но в то же время ничего не было решено: «Не знаю, не знаю». У меня слезы. Прибегаю в келью, падаю перед иконой на колени и говорю: «Господи, благослови! Я не знаю, как мне поступить…» Я понимала, что либо сейчас решаюсь, либо это вообще не произойдет в моей жизни.

Я встаю и иду на площадь. Подхожу (никого уже перед владыкой нет), становлюсь перед ним на колени и говорю: «Благословите!» Как батюшка обрадовался, как расцвел!.. Он ждал моего решения. Он знал, что для меня важно, чтобы это было моим решением, чтобы я потом не сказала, что меня благословили. Как он начал меня расхваливать владыке: «А это наша Танечка, медсестричка. Она и такая, и сякая...» Для меня это было полной неожиданностью — нас батюшка никогда не хвалил в глаза.

Так определился мой путь. Я очень благодарна Богу и батюшке за свое монашество!

<< часть втораяПродолжение следует…

<< часть перваяЗаписала инокиня Иоанна (Панкова)

06.07.2017