Жаннины дороги

День начинался грубо, громко. За окнами вагона трубил ветер, дождь барабанил по металлической крыше, будто камни падали с неба.

В купе Жанна осталась одна. Долго не светало. Проливной дождь тянул за собой тучу, которая гасила всё светлое в небе. Но в душе у Жанны была светлота — необыкновенная. Ее душа улыбалась. Этот устрашающий грохот на крыше, эта льющаяся долу вода, размывающая заоконные акварели, это хмурое утро напоминали ей детские пробуждения до зари, маленький домик в пристанционном поселке, глубоко уходящий в небо сад, ритмичный звук скорого поезда, словно под музыку, пляшущие на полках буфета граненые рюмки, розовый графин с рельефными виноградинами на стенках, дребезжащий сколотой пробкой… Тенистый сад подолгу не пускал в домик прямых лучей солнца, но они всё же проникали сюда, весело играли сочным изумрудом сада — незлобиво, ласково, по-матерински. И свет в доме всегда был зеленый, просеянный сквозь сито листвы. Зеленые блики играли на иконе в комнате бабушки — оживляли Богоматерь с внимательным взглядом из-под темного платка.

Жанна не была дома десять лет. Она любила родные места так, как любят простой необходимый хлеб.

Хлеб-то любят, а хочется и колбаски. Подрастая, она читала переводные романы, влюбляясь в чужестранную жизнь, в звучание имен, в названия улиц Парижа, Рима, Берлина, и мечтала о загранице. Потом в ее просторной душе с распахнутыми настежь окнами поселилась изысканная страдалица Цветаева с лоскутными ковриками своих стихов, с чопорными любовными драмами, и Жанна великодушно пожалела ее, но сама возмечтала уехать из этой жестокой к Цветаевой страны в огненно-готическую Злату Прагу. Туда, где ходила Марина в синем плаще и бедняцких башмаках, мыла за чужими людьми нечистую посуду и жертвовала собой ради возлюбленного. Ездила Жанна в Елабугу — искала могильный холмик, под которым лежит и плывет в вечность Марина. И ей казалось, что она этот холмик нашла…

Потом юная провинциалка училась в столичном техникуме на экономиста. Позднее дитя своих родителей, схоронила их холодным летом между вторым и третьим курсом. Их домик брат продал и уехал в Америку, да так, что и связь потерялась.

В маленькой кофейне в парке Горького Жанна как-то раз познакомилась с пожилым модельером. Оказалось, что они — старый и малая — земляки, из соседних пристанционных деревень. Впрочем, в том ее возрасте старыми казались все, кому за тридцать. Павлу Егоровичу немного переходило за сорок. Он был добрым и настолько внимательным, что быстро заметил: у девчушки нет денег, но есть прекрасная фигура и стандартный для подиума рост. Тогда начинался маленький модельный бизнес в большой еще стране. Дядька из кофейни представился Пашей и предложил Жанне попробовать себя в качестве манекенщицы, то есть модели. Девушка согласилась, и он ее не обманул.

— Зачем деньги, когда совсем нельзя поесть сладостей? — спрашивала она взрослого модельера Пашу, но денежки копила и по-прежнему мечтала о Праге.

В тот год сестра любимой поэтессы — Анастасия Ивановна — получила разрешение отпевать Марину в церкви. Жанна услышала об этом по радио «Маяк», которое всё время болтало на кухне съемной квартиры ее подружки, и сочла своим долгом поехать в Москву, посмотреть хотя бы на сестру обожаемой поэтессы. Принарядилась соответствующим образом: длинная юбка, «плат узорный до бровей»… В последнюю ночь лета скорым поездом выехала из Минска и к утру прибыла на Белорусский вокзал. Помыкавшись да потыкавшись по привокзальным улицам, отправилась искать храм Вознесения у Никитских ворот. Несколько интеллигентных бомжей помогли добраться. Она пришла пешком, по дороге узнав от одного представителя подворотен, что в этом же храме венчались Пушкин с Гончаровой. У девочки лет пятнадцати, которая примостилась у церковной ограды с ведром крупных ромашек, Жанна купила букетик — как никак, она шла к Марине.

Она стояла в церкви, мало понимая, что происходит вокруг, держала горящую свечу и следила за тянущейся по ней стеариновой слезкой. Слезка упала, обожгла кожу. Обожгла вдруг и мысль, что Жанна, возможно, даже и не вправе стоять в церкви, держать свечу и молиться за Марину. Анастасию она так и не рассмотрела среди закутанных в платки и вуали женщин. Кто-то словно ей шептал: «Уходи, уходи отсюда», и сделалось страшно. Она стала протискиваться к двери и вдруг услышала разговор. Говорили две женщины о том, что на каком-то кладбище есть могилка старушки, которая помогает: кому-то квартиру дала, кому-то мужа вернула…

— Это где же она похоронена? — спросила та, что выглядела моложе, и Жанна услышала подробнейший адрес чудо-могилки.

— Ну, там увидишь — много нищих на Даниловском-то кладбище, и прямо по ним и найдешь Матронушкину могилку… Она поможет, поможет… Метро «Тульская» — запомни.

Жанна, нисколько не сомневаясь в том, что ей туда и надо, вышла из церкви, добежала до метро и поехала на «Тульскую». Быстро нашла Матронушкину могилку на старинном кладбище, пройдя сквозь строй побирушек. Убогие располагались по обеим сторонам дорожки, тянули руки, жалобно взывая о подаянии «Христа ради». Жестяные банки и баночки с обработанными краями стояли в ряд, пускали солнечных зайчиков. Жанна растерялась: она раздала всё, что у нее было, а нищие просили еще и еще…

На могиле тоже была толпа. Все по очереди подходили к холмику, крестились и опускались на колени на каменную приступку. Привычная к подиуму, к людскому множеству, Жанна тоже преклонила колена, поцеловала траву на могиле и попросила блаженную о Праге. «Тошно мне, тетенька», — вздохнула легонько, как в детстве, не зная, как обращаться к этой умершей женщине. Немного помятый букет ромашек остался на могилке.

Назавтра Жанна вышла на подиум, но ей показалось, что настил качается под ногами. Ее ознобили элитные взгляды публики, обидели фотовспышки, а когда фотограф в гримерке встал на цыпочки и развязно поцеловал Жанну в плечико, то получил от нее плотного пинка — девушка она была смелая и здоровая, выросшая на картошке с молоком. И весь последующий день Жанна ощущала, будто с головы падают давящие железные обручи, а жизнь — меняется.

Вскоре Паша вручил ей билет до Праги. Выезжать нужно было спешно: заболела девушка в театре моды, Жанне предстояло ее заменить. Скудно питаясь, живя у подруги, она меняла зарплату на доллары и собрала немалую сумму. Все свои сбережения спрятала в чемодан, вставила картонку: «Вот и двойное дно, если что», — аккуратно сложила одежду, свернула в плотный рулон шубейку, втиснула зимние ботики…

Она не хотела смотреть в окна поезда, чтобы проснуться и — вот она, Злата Прага! Всю дорогу Жанна проспала и не успела опомниться, как увидела в окне поезда Прагу, такую знакомую по открыткам из ее альбома.

Конечно, Жанна осталась в городе своей мечты — затерялась в вокзальной толпе, когда рослые белорусские красавицы рассаживались по купе в поезд до Минска. Одному Богу известно, как выжила она в полнейшем одиночестве, без нормальной работы, без поддержки. Мыла фаянсовые чашки в «Шоколадной», как Марина, нянчила годовалого младенца по имени Иржи, стригла породистых собак и газоны… Но потом, вдоволь намучившись от случайных заработков и благодаря врожденной живучести, сделала рывок и открыла собственную кофейню. Черный труд вытеснял из ее души поэтические химеры Марининых поэм — они перестали ее тревожить. Огненная готика города уже не казалась привлекательной. Здесь никому не пришло бы в голову гулять по ночам, опасно было ехать одной в метро, задерживаться в чужом дворе. Прилично одетые бомжи, исследующие дворовые помойки, тоже транслировали опасность. Налет равнодушия, усталости, обветшалости, особенной несмываемой пыли делал Прагу в глазах Жанны мертвым городом. Вековая вуаль на всем, мрачные башни и замки, узкие недобрые улицы… Прага словно болела старческой потерей памяти и спрашивала у нее, у Жанны, у приезжей: «Кто я? Как меня сюда занесло?»

Жанна варила кофе и копила деньги теперь уже на отъезд домой, с горячей улыбкой раздавая турки любителям горячего напитка. Здесь бывали дальнобойщики из России, эмигранты из Советского еще Союза и немногочисленные туристы из «дома». Она смотрела на них снисходительно, как на заблудших овец. Часто она жалела их, но ни разу — себя: она имела драгоценное нечто — нечто такое, чему еще не придумала названия. Но это нечто не было пустым ларчиком. Просто к нему еще не нашелся ключик.

К мужчинам она относилась не без любопытства, и не то чтобы с опаской, но с большим недоверием к их порядочности. Ей по-прежнему был душевно близок Паша-папаша — бывший модельер, который перенес два инфаркта и ушел из мира моды. Они слали друг другу письма высокого содержания, потому что иные содержания перестали для них существовать. «Научил ты меня родину любить… — писала Жанна в ответ на его заботливые и виноватые вопросы. — А может, это не ты, а Матронушка? Она теперь признана святой. Я скоро вернусь — точно знаю. Я очень одинока…»

Обратной дорогой она совсем не собиралась спать, но под раскаты грома небесного задремала на вагонной полке. Она увидела опрокинутый в небо сад, зеленый и мокрый, и солнце, словно в изумрудных сетях, прыгающее в праздничных ветках. «Солнышко играет на Пасху», — сказал материнский голос, и Жанна проснулась.

Дождь кончился, и сразу стало светло и ярко. Красный рассвет вполнеба хлынул в вагон, пурпурное солнце покатилось вверх. А под ним — густые леса, беленые тополя и яблони, ветхие и новые заборы, серо-серебристые и крашеные избы, пятиэтажные поселки, полустанки с велосипедистами и женщинами в старомодных куртках. Даже редкий мусор на зеленых обочинах вызывал волны любви и раскаянья.

На вокзале Жанна определила сумку в камеру хранения и поспешила на улицу Сурганова, где ждала ее единственная родня — Павел Егорович. Павел Егорович выпьет немножко чешского пива, расскажет пару анекдотов, придуманных им самим, посмеется над ними сам же. Они пошепчутся с Жанной, вспоминая, как он кормил ее обедами в «Березке» и как они разговаривали ну совсем как родные. Он попросит у нее прощения в том, что сгубил ее молодость, уведя из техникума в шаткий и недолговечный мир «высокой» моды. Она простит его и погладит по седым кудрям. Ведь она уже не может обнять своих родителей. Остался у нее только он, бывший модельер и якобы вершитель ее судьбы. Она скажет, что от судьбы не убежишь, что время не повернешь вспять, что на всё — не наша воля, а Божия.

А он взял да и умер, пока она возвращалась.

Она совсем не знала теперь, куда идти или ехать. Ее душа так истомилась, так исстрадалась ожиданием чуда и равнодушием к действительности, что разум отказывался принимать решения. Жанна сама себе казалась деревом, которому необходимо напиться воды из родной земли. Все остальные воды и их источники представлялись поддельными или отравленными.

На железнодорожном вокзале Жанна купила билет до станции своего детства. Сошла с электрички и долго, медленно брела по тропинке, испокон века проложенной среди поля ржи. И снова выросла рожь. На молодую женщину с дорожной сумкой смотрели синими глазами васильки, белый аист пролетел так низко, что едва не задел Жанну крылом, аромат вечернего поля воскрешал забытые ощущения яркости и чистоты. На подходе к деревне она села на пригорок. Ей подумалось, что здесь грешно говорить и смеяться. Здесь можно только замирать от счастья…

Она знала, что в родном доме теперь живут чужие люди, и ей некуда идти. Родители умерли, связь с родными потеряна, друзей больше нет, а стихи Марины — как оказалось, это всё же не жизнь… А может, всё еще будет?.. Ноги сами принесли ее к родному порогу. Новые хозяева дома с кавказско-белорусским гостеприимством накормили Жанну ужином и положили в комнатке, где когда-то жила ее бабушка. Богородица Казанская, как в детстве, смотрела на нее, засыпающую, словно оберегала от чужих и чужого. «Надо же, оставили икону, не убрали», — подумала она и улыбнулась, поняв, Кто ее здесь ждал.

И снова, как давным-давно, ночью кутаясь в летнее байковое одеяло, она мечтала о том, как будет жить. Мечты эти были чисты, как в детстве. Только теперь, когда Жанна слышала звук уходящего в большую жизнь поезда, уже не хотела уехать. «Я на родине, а значит — не одна», — думала она, засыпая.

30.05.2025