Живое с неживым

Две старушки примостились у крыльца дома культуры, где проходит православная ярмарка. Одна сидит на белом пластмассовом стуле-шезлонге, у нее в руке, в аккуратно сложенном носовом платочке, — картонная иконка Николая Чудотворца. Вторая — стоит на костылях.

Кружит голову и подходящий к концу пост, и эйфория предпразднства Пасхи. Весна живит и вдохновляет. Солнце слепит, почти тепло. Люди радуются, здороваются, целуются, поздравляют друг друга, почти уже христосуются. Завтра — Вербное воскресенье, и закроется ярмарка.

На том же крыльце стар и млад продают вербочки: стоят с ящиками, ведрами, полными нарядных пахучих веточек.

— И нам помогите Христа ради, — бормочет старушка, что на костылях, глядя, как бросают денежки в ящики для пожертвований разных храмов. К ней тоже подходят, подают. И ее подругу не забывают. Вид у старушечек благообразный, благородный, но вместе с тем и смиренный. Жалкий.

— Спаси, Господи… Спаси, Господи… — ответствуют они на пожертвования, делая бровки домиком и кротко опуская очи долу. Но вот — нет людей, крыльцо опустело от посетителей ярмарки. И тут зорким оком сидящая старушка окидывает продающих вербу. Вербные букетики принаряжены: на них ленты, банты, искусственные цветы. Подходит одинокий покупатель, военный человек, приценивается, берется за кошелек…

— Нельзя живое с неживым, — по-дикторски доходчиво, громко объявляет в белый свет бабушка. Бумажная иконка в дрожащей руке, обернутая платочком, — веский аргумент ее правоты. Военный муж теряется, беспомощно озирается, вопросительно смотрит на продавца — совсем еще девчушку. Та — заливается румянцем.

— Это как понимать? — спрашивает с почтением человек в форме у старицы, снимая фуражку.

— А так и понимать. Нельзя живое с неживым — живые ветки и искусственные цветы, — ответствует старушка и растягивает губы в скобку значительно и строго.

Военный уходит, мелко, поддакивающе кивая рыхловатым подбородком.

Другой покупатель пожимает плечами и тоже уходит, «познав истину». Появляется третий — та же история. Никто не хочет связываться со старушкой.

Девчушка — в смятении. Всю ночь дети, ученики воскресной школы, со своими родителями вязали букетики, распаривали цветы над кипящим чайником, накручивали ленты на раскаленные гвозди, обжигая пальцы…

— Нельзя живое с неживым продавать! — звучит приговор уже напрямую, юной христианочке в лицо.

— Да что же вы, бабушка… — робко говорит девочка. — Вы же того дяденьку с фуражкой испугали…

— И не спорь со мной. Нельзя живое с неживым продавать. Не по-православному. Отрывай цветы и бросай вот сюда, в мусорку, а вербы — пожалуйста, продавай, — разрешает милостиво.

— Наш батюшка… — смелеет девочка, но тут ее перебивает та, что на костылях:

— Она зна-ает! Чё ты го-ришь! Спорь еще! Нет бы послушала, чему ее хорошему учат! Как надо ее учат!.. — и болящая душа начинает выкрикивать что-то несуразное, жутковатое. Так и звучат их голоса — один по-кликушьи, второй — умно, значительно, перст — к небу.

— Еще покойный протоиерей Борис говорил: анафема да будет тем, кто живое с неживым приносит в Божий храм, — припечатывает из пластмассового кресла зачинщица диспута.

— А наш батюшка Илья… — загорается, смелеет, вступает в спор цыплячий голосок, но его — не слышно.

— Православные, смотрите, слушайте! Живой-ё и неживой-ё, живой-ё и неживой-ё соединила! И что-то еще говорит! — старица страдальчески возносит обе руки и тычет костылем в девочку.

Люди с любопытством рассматривают незадачливую продавщицу вербочек: ситцевая косынка, две черные косы, замечательные серые глаза — девочка из позапрошлого века…

— А наш батюшка Илья сам с нами вербочки вязал и благословлял их продавать! — вдруг звучит звонко, смело. Девочке не страшно, она убеждена: батюшка заступится даже на расстоянии.

— Не ве-рю! — разряжает паузу верная прихожанка покойного протоиерея Бориса с хорошо поставленной дикцией Фаины Раневской.

— Как это не верите? — не понимает девочка, прижимая веточки к зеленой байке. — Я не обманываю…

— Да прекратите вы склоку! — пытается вразумить старушку простоватый сельский священник, седая борода. — Напали на ребенка… И не стыдно? Где любовь ваша, старые люди?

— Она знает! — кричит вдруг старушка на костылях, будто просыпается, выходит из глубокой задумчивости. — Живоё с неживым нельзя продавать! Что она скажет — слушайте, людиё, она у-умнайя-а! Живоё с неживым нельзя продавать, нельзя живоё с неживым вместе сочетать…

Священник машет в сердцах рукой и уходит в дом культуры на ярмарку. Девочка убегает, хватая свои букеты. Вербная охапка заслоняет обзор, и девчонка падает на ступеньки, в кровь разбивает обе коленки, колготки рвутся…

«Митинг» заканчивается так же стихийно, как и начался…

Бесшумно пришла монахиня, принесла большую корзину вербы, украшенной искусственными незабудками. Люди бросились к ней покупать «живое с неживым» — монахиня не обманет…

Вернулась и девочка, стала подальше, вербочек — полное ведро, надо продавать… Озирается, боится повторения, но вскоре забывает и увлекается: у нее хорошо покупают букетики. К обеим коленкам приклеены чистые бумажки прямо на порванные колготки.

Сумерки наступают быстро, сыро.

Вдруг как по команде старушки становятся лицом к двери, опускаются на колени и начинают петь неожиданно высокими, чистыми голосами:

Мрачность лежит на поляне,
Всюду царит тишина,
Храм чуть заметен в тумане,
Видна лишь лампада одна.

Вижу, свечой озаренный
Крест здесь безмолвно стоит
И на кресте пригвожденный
Наш Искупитель висит…

Голоса дрожат, худенькие руки сложены на груди, блестят слезы. Внезапно поднялся ветер, колышет седые пряди, выбившиеся из-под темных платочков… Стоит военный, слушает, ветер сорвал фуражку — поймал ее сельский священник, он вышел из дворца с покупками. Подал фуражку, переглянулись, покивали друг другу. Девочка во все глаза смотрит на бабушек, которые только что казались ей злыми, вредными… А у них — поет душа. Или плачет?..

И долго стоял я в молчанье,
На Крестную Жертву взирал…
Как тяжко за нас в наказанье
Свет мира, Сын Божий страдал!

Старицы допели до конца, медленно поднялись с колен, помогая друг дружке, синхронно перекрестились, поклонились народу, неторопливо сложили в большой холщовый мешок старенький шезлонг, подобрали с асфальта разлетевшиеся бумажки денег.

— Бывай здорова, дочка! — громко сказала та, что учила о живом и мертвом, и поклонилась девочке. — Прости нас, грешных, и мы тебя прощаем. Храни тебя Господь. Дай Бог тебе жениха хорошего, деток здоровых, счастья вечной жизни…

И старушки немощно, опираясь на свои годы, заковыляли к пахнущей краской остановке. Девочка хотела крикнуть им «до свидания» и «простите», но подошли покупатели, стали хватать вербочки прямо из ведра и совать в руки мелочь… Только что она хотела поскорее прийти домой, переодеться, заклеить ссадины на коленках пластырем и поплакать, свернувшись калачиком на диване… Но теперь ей стало не до себя: как будто вся ярмарка сорвалась с места и прибежала к ней за вербой. Она поняла, что всё продаст: не зря не спали в приходе всю ночь! Едва успевала складывать денежки. Потом на фоне сумеречного неба увидела: по пешеходному переходу проплыли две серенькие фигурки в допотопных своих черепашьих плащах и скрылись в автобусе.

Девочка понюхала зеленый листочек, клейкий и нежный, неожиданно распустившийся на срезанной веточке. В глазах защипало, «запросились» на волю чувства. «Ведь это же чудо», — подумала она и с удивлением поняла, что уставшие от долгого стояния ноги и ссадины на них совсем не болят! Но тихонько и ласково заболела душа, коснувшаяся благодати, и девочка заплакала легкими, как весенний дождик, слезами.

11.04.2025