Жемчужный крест княгини Ольги

Как хорошо, коль в детстве одно узнала средство…

В детстве моим любимым артистом был Михаил Боярский, причем совершенно не важно было, кого именно он играл — Д’Артаньяна, Теодоро, Кота Матвея или Волка в музыкальном фильме «Мама». «Усы и шпага, всё при нем», — напевала я по примеру служанки Кэтти из того же кино про трех мушкетеров. В детстве ты не стесняешься петь о том, что тебе ложится на душу. Но текст песни тоже примечательный, это я уже теперь, задним числом, понимаю отчетливо.

«Коль хочешь в жизни счастья, молись своей святой», — экранная Кэтти молилась легкомысленно, водевильно: прыгала в короткой юбочке по прибрежным скалам, картинно складывала руки в мольбе и, наконец, страстно целовала Д’Артаньяна, потому что мечта ее исполнилась и святая Катерина все-таки послала ей дворянина.

 

Что это значит — молиться? Какой-то позавчерашний день для советской школьницы. Над этим можно (и даже нужно) было смеяться, да и только.

Молиться меня никто не учил. Этот навык приходит только с опытом жизни в Церкви, при храме, на приходе (а в моем случае даже при женском монастыре).

Мою святую зовут Ольга. Это семейное имя, я ношу его в честь моей прабабушки Оли, революционерки и большевички.

Ольга — равноапостольная княгиня, по молитвам которой крестился весь народ при помощи даже не сына ее, а уже внука — Владимира Крестителя. Родной сын Ольги, Святослав, так и остался язычником. Между нами тысяча лет, святая Ольга жила в X веке. Прославилась умом, красотой, мстительностью, хитростью. Сейчас это имя — редкость, не так уж часто им нарекают девочек. А в мое время, полвека назад, нас было много.

 

 «Что в имени тебе моем…»

Мы были другие, мы были очень разные — поколение детей 70-х годов. В пятом классе я готовилась к уроку по истории средних веков, и вроде как всё было понятно, но некоторые вопросы оставались, поэтому я решила спросить у мамы:

— Мам, а правда, что мой одноклассник Ваня К. — из третьего сословия?

— Что? — насторожилась мама. — В каком это смысле «из третьего сословия»?

— Ну вот, в учебнике написано, что в средневековье было три сословия: феодалы, духовенство и крестьянство, а в крестьянство входили все остальные люди — купцы, ремесленники, простые горожане… А как сейчас? Мы же видим, что, например, Ваня — из небогатой, простой семьи, и учится он плохо, и курит. А есть семьи, где дети живут в лучших условиях, у них папы военные или ученые, и квартиры отдельные. А Ваня в коммуналке живет, и, наверное, он тоже, когда вырастет, пойдет работать на завод, а не станет высшее образование получать, как, например, ты и папа?

Я остановилась, потому что увидела, как рассердилась и расстроилась моя мама.

— Никогда, никогда не повторяй таких слов, — медленно начала она. — Мы живем в Советском Союзе, у нас справедливый строй и государство равных возможностей, и никаких сословий уже нет, их отменили в 1917 году.

Я недоумевала. Лично мне была очевидна разница между мною и хулиганистым троечником Ваней К., а также между моей семьей и его семейством. Мы жили в одном районе, но это был пестрый, как лоскутное одеяло, район вокруг Комаровского рынка и завода «Горизонт». Там были очень разные дома с такими же разными жильцами.

 

Чтобы не сердить маму еще больше, я прекратила свои расспросы…

Мне легко давалась школьная программа, я училась всегда на отлично и заработала себе прочную репутацию. Вообще, первые восемь лет в школе ты работаешь на репутацию, а потом уже репутация работает на тебя. После восьмого класса в мою жизнь яркой кометой влетела Худынища.

Ее тоже звали Оля. Хотя называть одноклассника по имени в нашем классе было не принято, и у всех были клички, которые со временем могли поменяться. Тогда я была Руссияга-доходяга, а она — Худынища. Олька была такая же тощая, как и я, только на целую голову выше, плюс еще шапка буйных пепельных кудрей, что возносило ее надо всеми нами на заоблачную высоту метр восемьдесят, не меньше.

Она была хулиганка, убежденная троечница, программу не тянула и после восьмого класса собиралась уходить в специализированное училище на какую-то дефицитную престижную специальность. С первого класса мы учились вместе, но плотно не общались.

В пятнадцать лет мы подружились, а это значит, что повсюду гуляли вместе, тащили с фруктовых прилавков на Комаровке всё, что не прибито, резали цветы на клумбах, купались в городских фонтанах и прекрасно проводили свободное время. Считалось, что я помогаю ей с уроками. Нет. Я просто давала ей списать, вот и всё. Она была абсолютно безбашенная и шальная девчонка, и точные науки в ее кудрявой головушке не задерживались ни одной лишней секунды.

Больше всего ей нравилась книжка «Малыш и Карлсон». Она была мой Карлсон, а я — ее Малыш. Именно тогда мне стало приходить в голову, что этот самый Карлсон не такой уж безобидный персонаж, это только в мультике он милый и смешной, с голосом Василия Ливанова, а в жизни иметь такого друга — это прямо ой-ой-ой, адреналин сплошной!

Лично у меня был «хороший жизненный план»: окончить школу, определиться, где же все-таки я буду учиться, поступить в хороший вуз и так далее. Перестройка перестройкой, но жизнь всё еще худо-бедно катилась по накатанным рельсам, по предсказуемой колее.

В Худынище бушевал неискоренимый дух авантюризма, было абсолютно непонятно, как она будет жить дальше. Хотя она прекрасно умела прикидываться пай-девочкой, особенно перед собственной мамой, которую искренне не хотела огорчать своими выходками. Мою маму она побаивалась, потому что та видела ее насквозь и всегда повторяла, что «на твоей подруге шкура горит». Тогда я не понимала, что это значит. Теперь понимаю отлично.

 

Вспоминаю длинный летний день, когда Худынища в короткой красной юбчонке (куда там Кэтти с ее скромными панталончиками) вспрыгивает на парапет над Свислочью и идет, беспечно насвистывая, над зеленоватой мелководной рекой, сверкая ослепительными ногами метровой длины, а я страхую ее снизу, волнуюсь, чтобы эта балда не убилась ненароком. Веду ее за руку, а со всей реки на катамаранах и лодках плывут люди, чтобы поглазеть на диво дивное, чудо чудное, каким была моя подруга в 15 лет.

В 16 лет она нашла себе других друзей, оставила, наконец, меня в покое. Выяснилось также, что я еще долго служила ей прикрытием, потому что все свои ночные отсутствия она беззаботно оправдывала тем, что она у меня и со мной. Было очень стыдно перед ее мамой, когда та лично приехала в поисках загулявшей дочери, тяжело поднялась к нам на пятый этаж, позвонила в дверь. Пришлось все-таки сознаваться, что Олю я в глаза не видела месяца три, ведь она давно уже учится в своем педагогическом училище, а я вот просто перешла в девятый класс, ничего интересного.

 

В общем, я вздохнула с облегчением и продолжила свою предсказуемую жизнь отличницы. Безо всякой «беззаконной кометы в кругу расчисленном светил»*.

Лето 2017 года

Мы встретились почти через тридцать лет, в новом тысячелетии, летом 2017 года. Памятная дата, целый век прошел после Октябрьской революции, на которую так истово молились коммунисты и моя прабабка в том числе. Они пытались угадать, что ждет нас всех через сто лет после Великого Октября. Закладывали памятные капсулы с письмами пионеров и комсомольцев, адресованные потомкам, людям будущего. Ну что вам сказать, дорогие революционеры… Живем мы более сытно, это да. Все стали грамотными. Но ни Война, ни Чума нас не миновали. И только Господь знает, что еще нас ждет там, за поворотом грядущего.

Лето 2017 года — одно из самых трудных времен в моей жизни. Сплошной поток событий, разрушительных, напрягающих, да и вообще — всяких. Бушующий хаос и нестабильность. И вишенкой на торте, на новом витке — еще одна встреча с моей ненаглядной кометой по имени Оля.

Я долго рассматривала ее профиль в «Одноклассниках». Честно говоря, мне не хотелось на него кликать — очень не понравилась фотография. Какая-то размытая, страшненькая, некачественная. Я ведь дизайнер, и, по моему скромному мнению, портрет в профиле пользователя должен быть более презентабельным, это, вообще-то, вопрос престижа. Теперь картинки в сториз и фото в статусе заменяют во многом реальные контакты, поэтому заглавная фотография всегда должна быть на высшем уровне.

Что-то явно было не так. Но я, конечно же, не удержалась и написала ей. Худынища была онлайн, она мне сразу же ответила. И вскоре я смеялась, как и прежде, ее шуткам. Она за три секунды подняла мне настроение с точки замерзания до бодрых +23 ⁰С, безоблачно. Слово за слово, и мы разоткровенничались. И вот, наконец, я узнаю, что моя дорогая школьная подруга сидит в туберкулезной больнице закрытого типа и встретиться мы не можем. Шутки сразу кончились.

В чем преимущество контактов в соцсетях перед реальной встречей или телефонным разговором? У тебя есть время обдумать ответ. Или ты можешь прервать диалог в любую минуту. Поэтому никто не увидел, как я пошла в оцепенении в ванну, пустила горячую воду, потом еще включила электрочайник на кухне. Ясным летом мне вдруг стало холодно, очень холодно, на меня рухнул безнадежный февраль, минус 13 ⁰С, метель, пасмурно (мы с Худынищей родом из февраля 1973 года, только я на три недели старше).

Я поняла тогда, что придется ее навестить. Надо. Не хочется, очень страшно, но надо. Это дело чести, вот. Сказано — сделано. Выспросила, что привезти, как доехать. Наготовила домашней еды, собрала всё, что она заказала, перекрестилась и отправилась в путь.

***

После вертушки на охраняемой проходной меня проводили в комнату для встреч, и вот, наконец, за матовым стеклом мелькает высокий тощий силуэт, открывается дверь.

Оля? Оля. Оля! Привет, говорю, привет…

Надеюсь, я сохранила покерфейс, невозмутимую физиономию. Реальность оказалась гораздо хуже того несчастного фото в «Одноклассниках». Передо мною был скелет, тяжело опирающийся на костыли, — худые руки в старых шрамах и свежих синяках, смуглое лицо, обтянутое желтоватой кожей, обритые на высоту в один сантиметр густые кудри и поверх всего этого — абсолютно прежние синие прожекторы глаз в длинных загнутых ресницах. Лукавые, радостные глаза моего ненаглядного Карлсона!

Видимо, она тоже не сразу узнала меня, ведь я стала с виду благополучная и упитанная Фрекен Бок средних лет, ничего интересного.

Голос у нее тоже изменился, огрубел, оглох. Когда она заговорила, выяснилось, что зубов во рту практически не осталось, и она шепелявит, как старуха. И это в 44-то года! Господи Боже, за что караешь?

Вскоре я узнала, за что именно. Не стану передавать все подробности, коснусь пунктиром. Тем более что словам ее даже в лучшие времена нужно было верить хорошо если наполовину.

…Первую дозу ей передал любимый муж, ветеран Афганской войны, — просто принес в роддом шприц и сам уколол какой-то опиат. Пожалел бедняжку. Она лежала в больнице после трудного рождения их сына, и ей было плохо, больно, да это вообще невозможно было терпеть! Укол, конечно же, помог. Дальше понеслось, как снежный ком с ледяной горы: наркотики, пьянки, четыре судебных приговора и четыре отбытых срока, развод, жизнь на пособие по инвалидности. Ни одного дня она не проработала по своей дефицитной специальности детского коррекционного дефектолога. А всё гуляла сама по себе, творила что хотела и как хотела. В итоге рухнула изо всех возможных сословий в отпетые маргиналки. «Оля, у меня было всё-о-о-о…» — мечтательно прикрывала она глаза, видимо, вспоминая особо удачные, лихие моменты своей разбойничьей судьбы.

Родители уже умерли, отец перед смертью проклял ее и не простил, обвиняя в смерти матери. И только мать любила ее жертвенно, отчаянно, пыталась помочь всеми силами и воспитывала внука; бесконечно спасала и прикрывала, но не выдержала — заболела и скончалась от онкологии. Родной старший брат, благополучный заграничный бизнесмен, вообще отказался иметь с ней дело и не хочет даже слышать про нее. Сын уже взрослый, пытается сам строить свою жизнь, но ему трудно, и работы нет, и мальчик он, конечно же, странный.

У нее всё плохо, но врачи дают ей возможность полечиться по экспериментальной программе; она не верит этим врачам, ведь они только и мечтают, чтобы сжить ее со свету…

Оля, говорит, сделай что-нибудь, Оля, помоги!

Это напомнило мне историю про дракончика.

— Дракончик-дракончик, где твоя мама?

— Съел.

— А где твой папа?

— Съел.

— Дракончик-дракончик, а где твой братик?

— Съел.

— Дракончик-дракончик, и кто же ты после этого?

— СИРОТА-А-А-А-А!!! (Эта реплика произносится на повышенных тонах и со слезами.)

Как же мне не хотелось становиться очередной жертвой этого самого дракончика! Но и бросить ее на произвол судьбы я не могла. Не спрашивайте почему. Наверное, потому, что я идеалистичная дура с комплексом спасателя.

Потом я поговорила с лечащими врачами. Выяснилось, что действительно есть возможность записать мою Худынищу на дефицитный заграничный препарат, крутой антибиотик последнего поколения, а она ерепенится и бунтует. Видите ли, это больно, и придется вживлять в плечо сложный катетер, делать небольшую операцию. С ее стажем употребления наркотиков ей уже слабо помогают обезболивающие. Но самое главное, что я услышала, — если ее не лечить, она умрет в течение трех месяцев, максимум через полгода.

Я спросила Олю, крещеная ли она. Да, да, закивала она в ответ, но в церковь ее не пустили.

— В смысле не пустили?

 — Ну я просто не смогла туда войти, хотя неоднократно пыталась, пока была на свободе.

— Где же твой нательный крест?

— У меня его нет, и вообще нам не разрешают носить металлические крестики, тут же процедуры всякие, — и она показала мне изувеченное плечо, которое едва держалось на каких-то внешних металлических штифтах и скобах.

Господи. Святый Ангеле Божий. Что же мне с тобой делать?

Вот тут я и вспомнила веселую старую песенку. Молись своей святой!

Хорошо. Это ответ. Пойду и помолюсь нашей общей святой Ольге равноапостольной, хуже от этого не будет. В Минске на Партизанском проспекте существует крохотный храм, посвященный княгине Ольге, в Крещении Елене.

И вот я здесь, чтобы получить… Что? Помощь! Скорую помощь.

После службы в опустевшем храме ко мне обратилась женщина из церковной лавочки:

— Могу ли я вам еще чем-то помочь?

— Да, можете!

Слова хлынули потоком, женщина не останавливала меня, дала выговориться. Внимательно пересчитала мелочь в кассе, переложила свечи в свечном ящике, подровняла записки, и постепенно все эмоции угасли. Мне даже стало стыдно. Утерла слезы краем платка (пригодился). Я ужасно сентиментальная и взрывная по натуре, просто приходится это скрывать и всегда контролировать чувства разумом и терпением; может быть, именно поэтому мы с Худынищей и дружили подростками, ведь с нею можно было не сдерживаться, отпустить себя на волю, просто быть собой и не стыдиться этого…

Женщина потянулась в потайное место в ящике стола, достала шкатулку. Оказывается, она тоже плакала. «Вот, — сказала она, — это перламутровый крест из Иерусалима, со Святой Земли, я хранила его для особого случая. Отдай его своей подруге, пусть обязательно пойдет и полечится. Денег не нужно. Ангела Хранителя вам, девочки!»

Олюшка моя надела жемчужно-белый крест от княгини Ольги и не снимала его ни на минуту, пока лечилась. Это даже помогло. По крайней мере из закрытой больницы тюремного типа ее отпустили домой, потому что с ее вариантом палочки Коха все-таки удалось худо-бедно справиться при помощи того самого хваленого заграничного антибиотика пятого поколения. По молитвам святой заступницы Ольги, конечно же!

 

Но хеппи-энда не будет. Потому что с Худынищей мы не стали в дальнейшем дружить и общаться. Она, видимо, решила, что я стану ее постоянным донором, что меня можно беззастенчиво доить, а я буду бесконечно ей помогать… В более справедливой Вселенной я бы так и поступила. Но я плохой донор. Умею считать, умею думать, умею сдерживать свои благотворительные порывы. И вообще, это очень плохая идея — скармливать себя «дракончикам», в то время как на твоей шее иждивенцами болтаются несовершеннолетняя дочь, больная кошка и престарелая родственница, требующая постоянного внимания, плюс капитальный ремонт, плюс переезд, плюс, возможно, очередная смена послушания или вообще увольнение со службы…

Последнее, над чем я с ней посмеялась (сквозь слезы), — вот над такой историей. Когда Олька уходила в больницу, то в духовке оставалась готовая пицца, про которую она впопыхах забыла. Ну вот, а по возвращении ей вдруг захотелось подогреть какую-то еду, она полезла в эту духовку, обнаружила противень с присохшей лепешкой, а там, а там…

— Что же там? — спросила я.

— Мышь там дохлая, вот! — воскликнула Худынища, выдержав театральную паузу, картинно прикуривая, разгоняя дым длинными ухоженными пальцами в модном маникюре (она очень следила за руками). Хорошенькая такая мышка, серенькая… Лежит себе да полеживает на тухлой колбасе кверху брюхом, и хвостик у нее с розовым бантиком…

Ее опять несло по кочкам, она импровизировала на ходу, а я знала, что сегодня — последняя наша встреча, и больше я не буду с ней общаться; что я возвращаюсь в свою регулярную понятную Вселенную, где правят законы Эйнштейна-Ньютона, ухожу в свой «круг расчисленных светил». Я даже не назову ей своего нового адреса, не возьму трубку, когда она будет звонить. Прощай, моя комета. Прощай, мое детство. Чем смогла, помогла, аминь.

В 2021 году, в декабре — уже после эпидемии, перед началом СВО — окончательно прекратилась активность в ее аккаунте. Господи, я до сих пор не знаю точно, что именно это значит! Могу только строить предположения. Но когда-нибудь я непременно узнаю о ее дальнейшей судьбе. Всё еще молюсь о ней как о живой. Потому что у Бога все живы, ведь правда?

Но как бы там ни было и где бы мы ни оказались в итоге — святая Ольга равноапостольная, моли Бога о нас!

24 июля 2024 г.

--------

*А. С. Пушкин.

24.07.2024