«Я узнала тропинку к дому Отца»

Ирина Яковлевна Медведева — российская писательница, публицист, драматург, психолог, активный общественный деятель. В этой беседе Ирина Яковлевна вспоминает свое детство в коммунальной квартире Москвы, поиск смысла жизни и дорогу к дому Отца.

— Ирина Яковлевна, Ваше детство пришлось на послевоенное время. Наверное, были сложности, испытания. Но все-таки у Вас каких воспоминаний о детстве больше, счастливых или трудных?

— Я не могу назвать эти воспоминания счастливыми, у меня тогда не было сравнительной степени с горем, но они были яркими и, конечно, это было настоящее детство, потому что тогда детей лет с пяти отпускали гулять одних на целый день.

 

Свято-Данилов монастырь, архивное фото

А жила я в коммунальной квартире с бабушкой возле Даниловского рынка и, соответственно, возле Свято-Данилова монастыря, там тогда была колония для девочек. У меня были верующие соседки-старушки, и я любила у них проводить время. А еще в одной квартире жили соседи-музыканты — тетя Лида и дядя Леша. Он играл на домре, а она — на аккордеоне, и у них были частные ученики и ученицы. Я часами простаивала под дверью, слушая песни, которые разучивали ученики.

В коммунальной квартире были такие отношения: когда бабушка рано утром зимой уходила на рынок, а я просыпалась одна, то могла без стука зайти к еще спящим тете Лиде, дяде Леше и лечь к ним под одеяло, чтобы согреться и не быть одной. Это ни у кого не вызывало ни раздражения, ни удивления.

Я очень любила помогать взрослым и подметала у тети Лиды пол, а она в награду учила меня играть на пианино, и вскоре в мои пять лет мы играли с ней в четыре руки.

Не могло быть и речи, чтобы проводить праздники отдельно от соседей или не делиться праздничными пирожками и тортами, — такие между нами были близкие отношения. Поэтому для меня жизнь в коммунальной квартире — это счастливые воспоминания.

— Детство — это умение видеть необычное в обыденном. Сейчас детей непросто чем-то удивить. Что радовало Вас? В какие игры Вы играли?

— У детей тогда было мало игрушек, и они были очень простые. Как я теперь понимаю, это было очень полезно, потому что новая игрушка была подарком, так же как и шоколадка. Сегодня дети завалены игрушками, поэтому их очень трудно радовать.

 

У нас была потрясающая игра — секретики. Находишь осколок фарфоровой чашки или блюдца, или кусочек стекла, но уже обмытый водой, который выглядел как красивый леденец. Подальше от тропинки в скверике вырываешь под деревом ямку и кладешь туда это сокровище, накрываешь кусочком прозрачного стеклышка, а потом засыпаешь землей. А на следующий день приводишь туда самую близкую подругу, тихонечко пальцем отодвигаешь присыпанную землю, и она видит твой секретик. В этом занятии не было игрового момента, но оно было очень важным для девочек. Во дворе играли то в лапту, то в классики, то в прыгалки.В моей жизни большую роль сыграл Даниловский рынок, рядом с которым мы жили. Тогда на рынок привозили товары крестьяне, и когда я играла во дворе, а они шли на рынок или с рынка, все меня звали, как принято в деревне, дочкой: «Дочка, где тут Даниловский рынок?» — «Дочка, где остановка трамвая?» — «Дочка, так жарко, вынеси холодненькой водички попить». Я, конечно, понимала, что они мне не папа и мама, но это обращение «дочка», с которым я выросла, дало мне какой-то запас бесстрашия на всю жизнь, патологическое доверие к жизни. Я до сих пор не боюсь людей, хотя некоторых надо было бы испугаться.

Даниловский рынок, фотографии 1959 года

Рынок меня очень радовал своей щедростью. Там мне просто так набивали карманы первой черешней. Крестьянские женщины привозили на рынок парафиновых уточек. Когда бабушка шла со мной на рынок, мы набирали разного цвета и размера этих уточек в кулек, а дома пускали их в миску с водой, и они плавали. Вот такое чудное было детство.

— Верующие бабушки, которые жили с Вами в коммунальной квартире, беседовали с Вами о вере?

— Они брали меня с собой в храм. Я очень любила и запах ладана, и атмосферу Церкви. Конечно, больше всего я любила крашеные яйца и куличи. Моей светской бабушке приходилось уступать невинной просьбе ребенка и делать это к Пасхе. А потом она и сама не могла себе представить Пасху без окрашенных яиц и куличей.

У меня очень рано появились друзья и подруги. Вот сейчас у детей не друзья, а френды в социальных сетях, и они, бедняги, думают, что это и есть дружба. Дружба похожа на любовь, это ее вариант. Когда любишь, хочется видеть, а не переписываться в чатах.

Я очень рано испытала эту любовь к подругам, желание их видеть, что-то им доверить, покормить их. Бабушка учила меня принимать гостей. Сейчас девочек редко учат приветливости — главному женскому свойству, как мне кажется. А меня этому учили с раннего детства: когда приходят гости, их не спрашивают, хотят они есть или пить чай, а сразу сажают за стол, потому что люди от стеснения могут сказать, что они не хотят.

Мои бабушка и дедушка следили за тем, чтобы я одевалась не лучше двух дочерей дворничихи, с которыми дружила, для того чтобы я была скромной.

— Ваши соседи, как мне кажется, не зная Христа, жили христианской этикой. Как Вы думаете, почему?

— Да, среди тех, кто не ходил в Церковь, было столько прекрасных, порядочных, трудолюбивых, альтруистичных, благородных людей! И тут возникает вопрос: а много ли мы встретим сегодня в церкви таких людей? Но теперь я понимаю, что у них был какой-то анонимный кредитор на небе. Они Кому-то должны были быть хорошими людьми.

Раньше ценилось быть не успешным, богатым, а благородным. Это давали понять еще в утробе матери. Тогда очень часто употребляли слово «порядочный человек». И никто не спрашивал, что это значит, все понимали.

До сих пор, когда мне рассказывают про какого-то человека, я спрашиваю, хороший ли это человек. И часто слышу в ответ: «Что ты под этим понимаешь? Что ты вообще считаешь хорошим, ведь у каждого это понятие свое?» Неправда. Черное и белое для всех должно быть одно. Потому что как Господь вчера, сегодня и вовеки Тот же, так и человек как Его подобие тот же, и этика, которую Господь нам дал в Евангелии, вневременная. Хороший человек или плохой, должно быть сразу понятно: он благородный или нет, он добрый или нет, он готов отдать последнее или нет, он жалеет слабых, хочет им помочь или нет?

Яков Лазаревич Аким и обложки некоторых его книг

— Ваш отец, Яков Лазаревич Аким, был известным детским поэтом. Многие свои стихи он писал для Вас. Какое стихотворение Ваше любимое?

— «Первый снег»:

Утром кот
Принес на лапах
Первый снег!
Первый снег!

Он имеет
Вкус и запах,
Первый снег!
Первый снег!

Папа и мама жили в другой коммунальной квартире с моим младшим братом и навещали меня. Если у бабушки с дедушкой было целых 17 метров, то у них было девять. Учитывая папин письменный стол, там не помещались два ребенка. Но и бабушка с дедушкой очень хотели, чтобы я росла у них. Это такое радостное детство — с бабушкой и дедушкой, у них множество интересов, которые сливаются с интересами внуков.

Сейчас родители моих пациентов говорят, что стараются реже оставлять ребенка с бабушками и дедушками, потому что у них совершенно другие взгляды на жизнь и между ними нет ничего общего. Эти родители не понимают, что самое главное — у ребенка есть любящие люди и еще один дом, где его ждут и который он может считать своим. То есть у него есть еще один очень мощный защитный психологический барьер.

Часто мамы говорят, как психолог им объяснила, что все жизненные проблемы оттого, что родители на них давили. Эта идея, к сожалению, сегодня популярна, и она работает на разрыв поколений. В России это очень чувствуется. Кстати, в Беларуси я пока этого не замечаю.

А папа с мамой приходили к нам вечером на ужин. Мама была архитектором. А папа проводил время со своими друзьями, поэтами, писателями, в Доме литератора.

— А Вы там бывали?

— Конечно, я с ним там бывала. Это была такая жизнь, которая бабушке и дедушке казалась праздной. Они не считали труд поэта за труд. Я помню, когда писатели и поэты вставали из-за стола и один другому говорил: «Ладно, старик, я пошел работать». Мой папа так не говорил никогда. Он считал, что стыдно так говорить, — работают шахтеры…

 

Дом творчества писателей в Переделкино

Благодаря папе я очень рано полюбила деревню. Дом творчества писателей, куда он любил ездить, был в Подмосковье. Государство серьезно относилось к писательскому труду, в отличие от бабушки и дедушки, и детей туда не пускали, чтобы они не мешали. Папа мне снимал в деревне неподалеку даже не комнату, а лежанку на печи. Там было очень интересно. Я дружила с детьми хозяев дома, и мы целыми днями катались с горок на санках.

Я очень любила, когда папа приходил в деревенскую школу выступать. Я никому не говорила, что он мой отец, потому что меня приучали быть скромной, никогда не хвастаться, но мое сердце переполнялось гордостью.

Я очень рано слышала, как поэты читают друг другу стихи или как папа читает маме, а мама читает мне. В пять лет я научилась читать сама. Любовь к стихам вошла в состав моей крови. Очень важна эта стихотворная музыка, которая во мне часто звучит. Но и потом очень многое, что мы любим, в частности поэзия, — это подготовка к главной Любви. Может, я так не любила бы Псалтирь, которую по благословению ежедневно читаю с поминовениями, если бы мое сердце не было подготовлено к этому. Может, я не приходила бы в состояние ликования, когда читаю Послание апостола Павла, если бы с детства не любила прозу. Есть же в псалме слова: Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое (Пс. 107: 2). Я думаю, что все виды человеческой любви: и дружба, и любовь к родителям и младшим братьям, и к литературе, и к природе, к Родине, к противоположному полу, к своим детям, — это всё подготовка к главной встрече. Сердце должно быть готово, а для этого оно должно быть уже накачано любовью.

— А можете поделиться, когда Ваше сердце стало готовым и когда случилась встреча с главной Любовью?

— Вы знаете, кажется, что это длилось долго. Я очень рано стала задумываться о смерти, лет с пяти. Дедушка меня успокаивал и говорил — когда я буду взрослой, изобретут лекарство, чтобы человек никогда не умирал. И с тех пор у меня было две мечты: изобрести такое лекарство, когда я буду большая, и еще больше мне хотелось изобрести лекарство, чтобы вились волосы (смеется).

 

Когда я немножко подросла, меня мучили мысли о бессмысленности жизни, если она оканчивается физической смертью. Я стала читать философов: и западных, и русских. Другие девочки ходили на свидания, а я в подростковом возрасте читала философов: Владимира Соловьева, Пауля Тиллиха, позже Бердяева, Шестова и других.

В лет 20 я вышла замуж за мальчика из параллельного класса. Мы были студентами третьего курса. Всё у меня было хорошо: родился ребенок, счастливый брак, поклонники, прекрасные друзья… Но у меня была такая депрессия, что я не хотела просыпаться. Я пошла к психиатру и сказала ему, что мне хочется «заспать» жизнь, что она бессмысленна. Он прописал мне лекарство. Лекарство помогло от депрессии, но я перестала себя узнавать, поэтому через три дня прекратила его принимать. А теперь мне хочется сказать другим: когда человек говорит, что у него депрессия, что ему не хочется жить, не спешите отправлять его к врачу. Конечно, бывает депрессия как болезнь: эндогенная, экзогенная. Но очень часто это не депрессия, а здоровое страдание от отсутствия смысла жизни. Я это знаю по себе. Я читала религиозных философов, но никто мне не сказал, что не надо есть пирожные, надо сначала съесть хлеб — прочитать Евангелие.

Евангелие я прочла в молодом, но зрелом возрасте. И я думала, что еще немножко оттяну поход в храм, еще погрешить хочется, — про эту хитрость я потом вычитала у блаженного Августина.

Но не могла я уже обойтись без Церкви, когда произошли события 1993 года. Когда на глазах у москвичей расстреляли безоружных людей, которые защищали парламент, как принято считать. А на самом деле эти обнищавшие советские люди, у которых была разрушена вся жизнь, защищали еще недавнее, свежее в памяти советское прошлое. На меня их расстрел произвел оглушительное впечатление. Тогда священники служили панихиды прямо на улице, в каких-то шатрах. Вот так спонтанно собирались люди, которые сочувствовали расстрелянным. А мои друзья детства и юности не сочувствовали. Они звонили мне и говорили, что Ельцин правильно поступил, так и надо. Я была в ужасе от этого и поняла, что между мной и моим либеральным, интеллигентским окружением пролегла линия крови. Я поняла, что только мой муж и моя соавтор Татьяна Шишова переживают это событие как я.

 

Мне хотелось участвовать в панихидах, поминать убитых и молиться о них. Тогда я окончательно пришла в Церковь. Набоков в своем биографическом романе «Другие берега» пишет, что русскую тропу в село Рождественское — имение, в котором рос, он узнает ногой. У меня было такое же чувство, когда я пришла в храм: я узнала эту тропинку и узнала знакомый мне с детства запах ладана, намоленности, запах в доме Отца.

— Интересно, что Вы с детства слышали обращение «дочка». А ведь и Бог к нам так обращается. Может, это и было началом дороги к Нему?

— Да, конечно.

— Ваш путь к Богу начался с храма и после этого Вы уже не уходили от Него?

— Ни за что. Когда находишь, наконец, тропинку к дому Отца, разве можно сойти с нее? Я очень хотела бы рассказать другим, какой дивный запах в доме Отца, но это очень трудно передать. Однако я думаю, что надо стараться. Нам, православным людям, нельзя не выходить за пределы своей среды, где нам приятно и комфортно, как в теплой ванне. Надо помнить, что большинство людей находятся не в доме Отца, а в духовном детдоме, но они наши братья и сестры, и Господь пришел не к здоровым, а к больным. Мы сами-то больны, но все-таки мы знаем, где дом, а они не знают.

Надо стараться являть Бога своей жизнью. Вот что можно было делать первым христианам в Риме? Разве они могли раскрыть рот и проповедовать? Когда они его раскрывали, в него заливали кипящее олово. Они ни на что не имели права, но они являли иной образ жизни и победили Рим и мир. Если они смогли, что же мы тушуемся? У нас гораздо больше возможностей.

 

— Получается, что без главного смысла в жизни человек не будет счастливым?

— Конечно. Я теперь не понимаю, как люди живут без Церкви, без Бога. Они говорят, что у них Бог в душе и что им не нужен связной. Это банальная и глупая фраза. Святые отцы говорят: «Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец». Ведь в Церкви так хорошо! Это же ковчег, двери которого всегда открыты, в отличие от ветхозаветного ковчега, куда брали пару чистых и пару нечистых. Единственная дверь, которая всегда открыта, — это дверь Церкви.

— А Ваши друзья-интеллигенты были в поиске Бога в советское время?

— Я была знакома с людьми старше меня, как правило, с церковными диссидентами. В основном одни ездили к Александру Меню, другие — к отцу Димитрию Дудко. Знаете, я побывала в этом сообществе, и мне не захотелось быть внутри него. В этом тоже была какая-то большевистская партийность, против которой они боролись: делить людей на cвоих и чужих. Часто превозносились над теми, кто вне их круга: мол, это было такое советское быдло, а мы избранные люди, мы в Церкви, мы боремся с режимом, мы рискуем жизнью. Хотя там было много интересных людей, они не стали мне близкими.

— Ирина Яковлевна, а что для Вас свобода?

— Не подчиняться людям, которые требуют исполнения того, что, с моей точки зрения, — зло. Мы с Татьяной Львовной Шишовой очень рано почувствовали, что хочется тихонечко самим что-то делать.

 

Я люблю слушаться и рада, когда есть люди, которых нужно и приятно слушаться, но не хочется подчиняться дурному.

Ну и потом, как у православного человека у меня не просто понятие, что настоящая свобода — это свобода от греха, но я это чувствую каждой клеткой. Это, к сожалению, недостижимо, но к этому надо стремиться.

Беседовала Ольга Демидюк

Фотографии из архива монастыря

Читайте также: «Настоящий патриотизм воспитывается с детства»>>

20.06.2024