«Господи, не лиши меня дороги!» (часть 1)

«Не совьются воедино ветки,
Не запутается в них птица.
Словно выскребли из тела сердце,
Искорежены от боли лица.
Грязный пот слезу из глаз режет,
Волос слипся, словно трос из стали.
В уши лезет лязг брони, скрежет,
В полный рост под прицел встали.
Видно, жить надоело, скажут.
К сапогам липнет грязь с кровью,
Если кто вдруг на землю сляжет,
"Слава Богу" промолвит с болью…»

(Боец пономарь Ашты)

«Помню, как сказала: "Надо что-то делать". Сомневающиеся ответили: "А что ты одна можешь сделать?"» Когда началась Специальная военная операция, мать Евгения, монахиня из монастыря в Орловской области России, решила во что бы то ни стало помогать, потому что понимала: пропустила в своей жизни что-то важное, когда людям была нужна помощь, а помощи было мало. Взяв благословение и вооружившись молитвами, матушка с несколькими паломниками, которые, как и она, горели сердцем, начала сбор для тех, кто пострадал от военных действий на Донбассе и стал их участником. Сегодня не сосчитать добровольцев, объединившихся в группу «Помощь братьям». Одни плетут сети, другие шьют для фронта. Созданы группы «Молитва Zа наших». Каждый вечер сотни людей собираются на молитву за мир.

У куратора волонтерского объединения пять наград за участие в СВО. Но матушка говорит, что главные награды на небе. Мать Евгения не только возит «за ленточку» гуманитарку. Приходится рассказывать парням о Христе и даже выслушивать их исповеди. Она как мама чувствует на расстоянии, когда уходит навсегда ее подопечный. Она как мачеха ругает командира за то, что не отдал вовремя бойцу помощь. Она как матушка привозит им разные вкусняшки и как монахиня ставит людей на молитву, когда парни идут в бой. Мать Евгения, мама, матушка, монахиня…

Многие на фронте слышали это имя и знают о группе «Помощь братьям». Воины верят, что для м. Евгении нет ничего невозможного: матушка может сделать многое — пригнать автомобиль в зону СВО и зажечь глаза бойца после штурма. Она соглашается: всё возможно с Господом.

10 декабря монахиня Евгения (Цивцивадзе) выступила на воскресном сестрическом собрании в нашем монастыре и дала интервью корреспонденту сайта.

 

— Матушка Евгения, военнослужащие говорят: «Это наша работа». Что для Вас как куратора волонтерской группы участие в СВО?

— Поездки на Донбасс — скорее, моя просьба. Я выпросила это послушание. Благословили, вот и ездим. Работаем по заявкам. Привозим на передовую десятки тонн гуманитарной помощи. Сколько автомобилей туда пригнали, уже и не считаю. В госпиталях ребят посещаем, мирным жителям помогаем. С Божьей помощью.

— Вас легко благословили на всё это?

— Мой духовник отец Владимир отпустил легко. Заглянул глубоко в мои глаза, встал, широко перекрестил крестом, сказав: «Ничего не бойся, иди, помогай, если хочешь. Когда-нибудь и я поеду. Всегда помни, что на всё воля Бога».

— А какой Ваш личный мотив?

— Личный?.. Однажды мне встретилась женщина. Она сказала: «Я из Донбасса, я раненая». «Какая раненая? Как это?» — меня поразило это… Я стала читать информацию и поняла, что всё время, с 2014 года, когда людей на Донбассе бомбили и они прятались по подвалам, у меня были какие-то свои дела. Я не вникала в новости. Я жила своей жизнью, не зная или не желая знать. А может быть, Господь просто прикрывал меня в то время… для чего-то более важного. Тут началась СВО. В марте мы с батюшкой Анатолием поехали на Белгородчину, туда, откуда наши парни выдвигались «за ленточку». Было очень тяжело видеть всё и морально страшно за них, потому что они были совсем тогда не готовы. Раза три мы съездили вместе. Потом я взяла благословение самой собирать средства и возить самостоятельно.

Я очень хотела помогать. Понимала, что пропустила в своей жизни что-то большое, важное, когда людям нужна была наша помощь, а ее было мало.

К тому времени у меня уже был круг людей, паломников, которые, наверное, верили, что ни одно яблоко не пропадет из той кучи, которую должны отправить ребятам. И еще я для себя решила, что деньги, собранные нами, не принесут напрямую никому смерть. Я думаю, поэтому тоже люди жертвуют.

— Кто теперь жертвователи?

— Разные люди. Кого-то я знаю лично, кого-то только узнаю. Разные суммы переводят. Кто-то, как бедная вдовица, копейку, а кто-то хорошие большие суммы. Хотя, может быть, для них это копейки. Вот так, с Божьей помощью, и собирается из малых и больших ручейков одна река помощи.

— Как у Вас появлялись подопечные? Где Вы их находите?

— Ох, я всегда хочу спросить: «Где они меня находят?» (улыбается) Вначале мы повезли помощь орловским ребятам. Знали, где кто служит. Потом мне волонтеры дали заявки, а сейчас уж воины стали находить нас сами. Но… Сказано: «Пусть запотеет милостыня в твоей руке». У меня потеет милостыня. Я не бросаюсь всем сразу помогать — проверяю ребят, как могу: пообщаюсь, поспрашиваю сперва. Дотошная я. Иногда отказываю. Очень тяжело отказывать, но иногда приходится.

— Кому отказываете?

— Тому, кто нагло себя ведет. Есть и такие. Вот воин один, например, добряк такой был с виду, попросил купить машину. Мы уже и сбор начали, и вдруг он пишет: «А вы привезите нам еще штангу, и гири, и витамины, и…» Да ты что, сынок, иди снаряды поднимай и от БТР отжимайся, не в санатории, поди. В общем, остался парень без машины. Очень жаль.

Бывает, задаю уточняющие вопросы, а мне не отвечают. Ребята разные бывают. Как и везде. Не нужно их идеализировать. Так же и с волонтерами. Есть те, которые живут на собранные деньги. Ну а на что им жить, если они не работают?.. Меня тоже не нужно идеализировать: не всегда матушка добрая и всех любит. Матушка может быть мачехой, которая стукнет по столу и «построит» командира за то, что не отдал парням что-то вовремя. Или на тех, кто медленно что-то делает, задерживает поставки необходимого, могу, мягко говоря, духовно надавить. Потому что помощь нужна СЕЙЧАС. Не тогда, когда появится у вас время или когда вы раскачаетесь, а именно СЕЙЧАС. Завтра может быть поздно. А бывает, что вояк учу, как с женщинами-женами нужно себя вести. Часто бывает, что они не умеют — они же воины, и то, что женщинам присуще, им чуждо. Приходится вразумлять с любовью (улыбается).

— Как Вас, монахиню, встречают на передовой?

— По-разному. Сперва осторожничают, смотрят, что это за баба в черном наряде приехала. Не все же знают, кто такие монахи, не все в храм ходят.

Всегда срабатывают слова: «Ну, давайте обниматься, сыны». Люди сразу как-то располагаются. Конечно, с солдатами не обнимаюсь, жмем руки друг другу. Но сближает, когда друг с другом теплом обменяемся. А иногда очень настороженно смотрят, слушают. Не все к себе подпустят и не всех. Бывает, что есть время, и парнишка душу наизнанку вывернет, а бывает, уезжаю и чувство, что недоделала что-то, недолюбила, недообняла кого-то. Для меня как дети они, как сыны, хотя бывают старше меня.

Когда я говорю «подопечные», на самом деле не знаю, они наши подопечные или мы — их, потому что очень многому сама лично учусь у них.

 

— Чему же?

— Духу. Живой молитве Богу, Который всегда рядом с нами.

Учиться доверять Богу. Воевал парень с 2014 года. Полгода назад ранило его в очередной раз. Пролежал он на поле боя несколько дней. «Как же ты так, как выжил?» — спрашиваю его. А он говорит, что, мол, я молился: «Я, правда, некрещеный, но молился, верил, что Бог меня спасет, мне ж дочку еще растить надо, мамку-то нашу убило в 15-м году в Макеевке…» К слову, окрестили мы его на следующий день в храме в Донецке…

Умению обходиться малым учусь. Стойкости. Когда болит что-то, говорю себе (да и других этими словами попрекаю): «Моя нога не болит, вот тому, кому оторвало ногу, — болит. А у меня просто чуток ноет». Насморк у меня, температура — у ребят сейчас тоже может быть насморк, температура, а они в окопах сидят по колено в воде, может быть, но им еще и стрелять нужно, потому что стреляют в них. Так как я могу говорить, что заболела?..

Открытости, преданности у них можно тоже поучиться. Они если видят, что волонтер пришел просто покрасоваться, сфотографироваться, то возьмут помощь, потому что нуждаются, но разговаривать будут сдержанно. Я это вижу и знаю. И у нас тоже есть недоработки. Не всегда всё получается гладко, потому что мы люди и можем ошибаться. Но как-то Господь управляет всё.

— Матушка, какая она, живая молитва там?

— Вот, наверное, на примере своем скажу. В силу многих моих попечений, часто суетных и бестолковых, спать я ложусь о-о-очень поздно. Как-то упала без сил на кровать, в голове крутится: не забыла ли? всё ли написала? всем ли ответила? не опоздала ли? Глаза поднимаю — Господь на иконе, лампадка горит, озаряет теплым светом лик Его святой. А Он такой какой-то тихий и такая любовь от Него… «Господи, миленький, я Тебе даже ни разу за день "Отче наш" не прочитала. Но это не значит, что я Тебя не люблю. Помилуй меня, грешную». И расплакалась я от бессилия своего, от немощи человеческой. Может быть, это и есть живая молитва? Не знаю… И у парней так же: он лежал на поле в серой зоне и верил, что Господь его, грешного, спасет.

Я на исповеди каюсь, что в суете мирской мне порой не хватает сил помолиться. Помолиться глубоко и долго хочется. Иисусова молитва помогает, в ней всё.

Потом вспоминаю, что молитва без дел мертва. Если мы будем молиться и ничего не делать для ближнего своего, разве это будет угодно Господу? Вот видите, начинается уже самооправдание (улыбается). Но, наверное, Господь меня поставил сейчас сюда, потому что Его воля такая.

— Ребята как молятся?

— По-разному. Один раз купила я себе в Задонске очередные четки. Так они мне понравились — шерстяные, хорошие, руку греют. Молитва прямо сама бежит по этим четкам. Приезжаю в госпиталь. И тут один воин говорит: «А вы четки нам привезли?» — «Четки? Вам? А ты умеешь по ним молиться?» — «Умею». — «Будешь молиться?» — «Буду». Сняла с себя, отдала. Может, и за меня молится, а может, вместо меня. Господь ведает. Никогда не знаешь, что понадобится. Иной раз крест с себя снимешь, потому что окрестить надо парня. Иной раз рукавицы отдашь.

А вот привезла однажды четки, которые наши волонтеры плетут. Прибегает парнишка один. «Матушка, давайте, что привезли. У нас там обстрел, надо работать». Быстро-быстро отдали. Вечером, когда смог, написал: «Спасибо ребята передают, ваши амулеты растащили все. Один взял два. Я на него ору: зачем ты взял два? Он говорит: у меня две руки, пусть Бог бережет…» — «Стоп! А ты им объяснил, что это такое?» — «Не успел. Ну, я сказал, что это амулет от матушки Евгении». — «Какой амулет от матушки Евгении?!» — «А как надо было сказать?» — «Это четки на руку. Та-а-а-ак, теперь собираешь всех своих ребят и говоришь: чтобы амулет работал, надо каждое утро говорить: "Господи, помилуй, Господи, помилуй". Понял?» — «Понял». — «Скажешь?» — «Скажу». Не знаю, молятся или нет. Мое дело научить.

Там все верят в Бога. Но молитвословы, которые привозим, редко кто открывает. По крайней мере, кого я знаю. Может быть, десяток насчитаю, кто правило читает. Не хватает времени, сил или умения. Мало ребят знают про Бога. Хотя верят все. Есть, конечно, глубоко верующие, которые причащаются осознанно.

— Философские вопросы задают?

— По-разному. Бывает, спрашивают: «А что с нами будет, когда мы умрем?» «Когда мы шли на войну, нам батюшка сказал, что с нас будет особый спрос. Это как — особый?» «Я убиваю людей. Как Он может меня простить?..» Потом тут же осекается: «Да это нелюди…» Иногда кричат: «Где твой Бог?! Где О-о-о-он? Тут ад, понимаешь, ад! В аду нет Бога».

Это война и с самим собой тоже. Бывает, прямо ночью приходится «вытаскивать» их. Как могу, не психолог же я. А они начинают писать, выговориться им надо. Слушаю тогда, много слушаю, говорить почти ничего не надо, надо просто открыть сердце и слушать.

— Как Ваше служение меняет ребят?

— По крайней мере, в общении со мной они уже не ругаются матом. А ведь раньше у некоторых через слово был мат. «Ты зачем материшься?» — спрашиваю. «Потому что я воюю». — «Ну ты же сейчас не воюешь со мной». — «Здесь по-другому нельзя». — «Я не здесь». — «Они по-другому не понимают». — «Я не они». И вроде как человек раз — и перестал матом ругаться. Потом проходит две недели, он же: «Матушка, иконки привезите…» О, как Господь управляет (улыбается).

В госпиталь приеду, смотрю на них — они на меня смотрят, а глаза пустые, ничего не выражающие. «Доктор, почему глаза у них такие?» — «Они только с поля боя. Не пришли еще в себя». А начинаешь с ними разговаривать — про девчонок их, про матерей, про их мир до СВО, потом потихонечку к Богу переходишь, — и они оживают, сами что-то спрашивать начинают. Чем смогу, помогу.

Я очень хотела бы, чтобы после моего отъезда ребята сказали: «Монахи — они нормальные, живые и не зашоренные, иногда с нами плачут, а иногда смеются». Может быть, потом, когда всё закончится, они придут в монастырь, будут вспоминать, бояться не будут.

Как-то один парень говорит: «Ой, матушка, к нам тут Ваши коллеги приезжали». — «Какие коллеги?» — «Такие же, как Вы, только мужчины». — «Монахи? Батюшки?» — «Да. Что-то читали. А мы стояли». — «Молиться надо было, а не стоять». — «А как это? Говорю же: мы стояли».

Стараюсь с ними поговорить или просто «за жизнь» поболтать. Они говорят: «Матушка, а давайте про жили-были поговорим». Мы не можем навязывать свое. Господь дал человеку свободу выбора. Придет время, и всё будет…

— Часто от людей, которые приезжают с передовой, можно услышать: «Настоящая жизнь там, а здесь иллюзия». У Вас есть такое чувство?

— Не то чтобы иллюзия, нет, здесь тоже жизнь. Просто здесь многие люди прячут голову в песок и не хотят думать о том, что там происходит. Не хотят думать о том, что это может произойти здесь. И еще… На днях обсуждала со своим духовником: «Батюшка, как-то стало не важно то, что раньше было важным. И чудно как-то, что люди не понимают, что это не важно, и обращают на это внимание». — «Есть такая тема. У меня так было после поездок в Чечню». Значит, всё же это какой-то общий синдром.

Начмед, девчонка роста мне по плечо, присылает видео. София, дочка лет пяти, плачет — гулять хочет. Дети не могут выйти гулять, потому что обстрелы в Горловке. О чем плачут наши дети? Что не купили игрушку, не дали поиграть в компьютер…

Ребенок Донбасса плачет, что у него нет елки. Они не могут купить, потому что это дорого. Там цены порой выше, чем в Москве. Дети на «удаленке» учатся. Девочка одна говорит: «Мне мама купила школьную форму, я так хотела ее надеть, так хочу с друзьями в школу! Но не пригодилась. Будем учиться в пижамах…»

Каждый раз, ложась в Донецке спать, я говорю: «Господи, неужели мне одр сей гроб будет?» Молитва там искренняя и горячая, потому что ты понимаешь, что смерть может наступить здесь и прямо сейчас. У нас тоже она может наступить сейчас: тромб оторвется — и всё. Но там это ощущается острее. Там ты к Господу ближе. А тут забываем о смерти.

В Никольском монастыре в нижнем храме и молятся, и живут — прямо там стоят кровати. И там на литургии такая горячая молитва, потому что над головой бахает, и ты понимаешь, что это может быть твой последний вздох, твое последнее слово, твое последнее покаяние. И тогда думаешь: вот сейчас бы только успеть причаститься. И всё. Разве в Москве в храме я думаю об этом? Нет. А ты думаешь?

— Несмотря на это, Вы каждый раз возвращаетесь туда. Почему?

— Мы обязаны им помогать. Обязаны хотеть им помогать. И воинам, и тем людям, которые пострадали от этой войны и сидят без света и тепла. Это уже как зависимость от того места, тех людей. Ты словно пропитана этой пылью военных дорог, этим запахом, этим напряжением в воздухе. Ты приезжаешь, они смотрят тебе в глаза, ждут тебя, радуются.

Здесь тоже ждут, безусловно. Но когда возвращаешься сюда, понимаешь всю мелочность человеческих проблем. Я повторяюсь, но это действительно важно. На то, что здесь проблема, там не обращают внимания. Здесь хлеб нам черствый, а они рады любому хлебу. Что такое для нас бутылка воды? А там это может быть раз в три дня. Стали бы мы пить воду из лужи? А там они пьют воду из лужи, когда нет другой.

— Матушка, а Вам доводилось пить воду из лужи?

— Нет, что Вы, меня Господь так бережет! Я не попадала под обстрелы. Да, я видела, как летят ракеты. Когда ехали из монастыря, нужно было очень быстро ехать, потому что «кассетами» работали. Но вот чтобы рядом со мной — нет, не падало. Я никогда не видела много крови.

— Какая поездка была для Вас самой тяжелой?

— Я поехала на полигон. Ребята-zетки, ранее сидевшие в тюрьмах, там были. Священника там не было никогда, а бойцы мне стали исповедоваться. «Матушка, можно Вам покаяться?» Я вспомнила слова: «Исповедуйтесь друг другу». Они подходили и подходили, а я просто слушала, потому что понимала: завтра у них штурм, и многие могут не вернуться…

В эту же поездку ездила к мирным людям, по деревням. Мы ходили из дома в дом, от одной двери к другой. И им тоже нужно было просто говорить. Про то, что обстреливали их со стороны Украины и что не ждали они такого вроде как от своих. И как руки оторвало Коле, соседу, а мать не выдержала и с ума сошла… Им вроде и не нужен был пакет с продуктами. Им надо было поделиться болью своей. Я вернулась в Москву и долго-долго отходила от этого. От судеб человеческих, когда ты становишься невольным свидетелем, как будто в чужую жизнь зашел. В то же время она не чужая…

 

— Какие запросы самые необычные? Были ли невыполнимые просьбы?

— Конечно. Мы же не возим то, что принесет смерть любым людям.

— Тяжело?

— Тяжело другое: имея ограниченное количество денег, выбрать, кому дать, а кому сказать, что привезем позже, понимая, что может быть поздно. А просьб много.

Очень запомнился случай, долго я болела сердцем… Ребята просили тепловизор: «Вы поймите, матушка, у них техника хорошая. Они идут, а мы их не видим. Они нас видят, а мы нет. Туман. Нам дают, но не хватает».

Чтобы вы понимали, один приличный тепловизор стоит 200 тысяч российских рублей. 200 тысяч — это приличная сумма. Я говорю: «Ребята, я сейчас выполняю одну заявку. Как только выполню, привезу и вам тепловизор». Мы записали модель и в очередь их поставили. Но потом мне написал один из воинов этого подразделения: «Матушка, ничего не надо. Нас осталось мало, нас переводят…» И я понимаю, что доля моей вины в том, что их осталось мало, тоже есть. Потом успокаиваешь себя, что, наверное, Господь так решил.

Или когда одна схимонахиня из Никольского монастыря просила у меня две мантии. Облачения передавал ваш монастырь. А у меня мысли: «Зачем ей две мантии? Пошлем одну». Потом схимонахиню эту убили. Корю себя, что пожалела мантию… Очень страшно опоздать. Наверное, самое страшное слово, которое есть, это «поздно».

— Что Вам помогает преодолевать чувство вины?

— У меня очень хорошая игуменья, очень хороший духовник. Когда тяжко, я говорю: «Матушка, батюшка, ну поговори со мной». Понимаю, что ни один волос не упадет с головы без воли Божьей.

— Расскажите про медали.

— Ох, не люблю я эту тему. Медаль у нас уже пятая, наверное. Когда наградили первой, я плакала: «Подождите, если здесь наградили, значит, я там (на небе) не получу. Мне не надо ничего». А люди сказали: «В церкви ведь тоже есть награды». Но я всегда говорю своим волонтерам, что мои награды и благодарности, медали — это ВАШИ награды, благодарности и медали. Господь всё делает нашими руками. Всё, что мы делаем, делаем ради Бога, для Бога и для людей Его.

 

Продолжение следует…

Беседовала Ольга Косякова

Фотографии из личного архива героини и из интернета

26.12.2023