Моя нестрашная война

Книга Татьяны Дашкевич «Письмо, летящее сквозь годы» в серии «Дети войны» — результат многолетнего труда, встреч и бесед писательницы с людьми, пережившими войну в детские годы. В этих рассказах война осязаема, она имеет цвет и звуки, и читатель словно погружается в судьбу каждого рассказчика, в его израненное детство…

Долгий путь домой

Я, Василий Львович Бруни, 1935 года рождения. Мне было четыре года, когда мой папа, художник Лев Александрович Бруни, купил дом в Крыму, в Капсельской бухте, чтобы мы проводили там лето.

В 1941-м началось мое третье лето в Крыму. Мы бегали с приятелями целыми днями, в песке набирали мидий, разжигали костры, запекали в них свою добычу. В море забегали утром и неохотно выбирались из него вечером — синими. Когда поспевала шелковица — лазили на деревья.

Но недолго мы наслаждались морем и летом. Я помню, как в нашем дворе «началась» война. В бухте стояли рыбаки, у них был приемник, который работал на керосиновой лампе. Оттуда приехал рыбак на велосипеде и сказал, что началась война. Мне было шесть лет. Родители не стали ничего предпринимать. Обсуждали. Помню, в это время с нами отдыхали бывшая жена Ильфа со своим новым мужем, скульптор Зеленский с женой Шурочкой и кто-то еще из культурной элиты Москвы. Мужчины поехали в Москву, чтобы выяснить настоящее положение вещей, оставили нас и пропали.

Ближе к осени власти решили нас эвакуировать из Крыма. У Зеленских было две девочки, мы ехали вместе: мама, старшая сестра 19-летняя Нина и двое младших детей — я и грудная Марьяна. Нам выдали сухой паек, отвезли в Феодосию, а из Феодосии на самоходной барже отправили в Новороссийск. Первое мое знакомство с войной — это зенитка на барже, которая меня совершенно расстроила: вид ее мне показался несолидным.

В Новороссийске нас посадили на поезд и повезли в Среднюю Азию. И тут началась моя вокзально-поездная жизнь. Наверное, мама туда ехать не захотела, она стремилась к отцу. И мы вышли из поезда на семафоре станции Лозовая, помню, долго перетаскивали-переставляли чемоданы и сумки и так добрались до вокзала, где купили билеты до Москвы. Но удалось нам доехать только до Тулы, где нас высадили: без пропуска в Москву въезжать не дозволялось. Мы остановились в комнате матери и ребенка на вокзале.

Я не чувствовал страха. Может, благодаря маме, которая этого не допускала. Не было страхов и потом, когда начинали бомбить. Жизнь с походами в бомбоубежище скоро стала привычной.

Смутно помню — нас из комнаты матери и ребенка попросили, и мы очень долго куда-то ехали на трамвае по вечерней Туле. Уже было поздно, хотелось спать. Мы добрались до ночлега — дома с террасой и фикусом в бочке. Но на новом месте мы не жили, только я заснул — появился отец, который приехал за нами из Москвы с пропусками. Я не хотел просыпаться — очень устал и был недоволен. Так война второй раз мне нанесла «обиду». На вокзале я помню посадку в поезд, огромное количество людей, вагоны брали штурмом. И тогда, в суете, один из носильщиков исчез с нашими чемоданами.

В Туле, перед тем как нам уехать, слышалась канонада, да и во время штурма поезда раздавались стрельба и гул. Линия фронта подходила к Туле, люди бежали, стояла страшная суматоха. Чемоданов и того носильщика больше никто не видел, и мы оказались в Москве без вещей. Так мы обходными путями вернулись из Крыма в свою квартиру. Эвакуироваться отец не захотел, хоть его и упрашивали, даже несколько раз присылали машину, как и всем значимым работникам культуры. Он был глуховат, поэтому в армию не годен. Зато он пошел в народное ополчение и часто дежурил на крыше московских домов во время бомбежек.

Воздушная тревога

Когда объявляли воздушную тревогу, все, кто ехал на трамвае, шел за хлебом или сидел дома, бежали в метро. Можно сказать, что всех туда просто загоняли. В доме на Большой Полянке на пятом этаже рядом с нами жил скрипач Симский, во время тревоги в одной руке он тащил скрипку Страдивари, а в другой — печатную машинку! И так каждый раз. Меня это всякий раз смешило.

Иногда приходилось идти по подземным туннелям ночью. «Маяковскую» помню с раскладушками… Нередко нужно было оттуда уходить, и мы по подземным ходам по досочкам шли до станции «Ленинская библиотека», а оттуда, когда объявляли: «Воздушная тревога миновала!» — на трамвае ехали через Москву-реку до дома. Видели прожекторы, которые ловили вражеские самолеты. И мы по-мальчишески шумно «болели» — очень хотелось, чтобы какой-то самолет эти прожекторы поймали, а наши попали в него трассирующей пулей.

В семье разговоров о войне не было. Только всё время ждали писем с фронта. Это были праздники! И — горе, когда пришло известие, что мой любимый брат Лаврик 1924 года рождения убит под Смоленском. Родители ездили туда, разыскивали хоть какие-нибудь сведения, но найти могилу не удалось. Поскольку мне было 6, а брату — 21, у него были свои дела: девушки, танцы, кино… Но я помню, как он таскал меня с собой на рыбалку, давал поудить, как мы плавали с ним в Черном море и баловались чисто по-детски… Война застала Лаврика в Малоярославце, там жил брат моего отца дядя Коля Бруни с женой и детьми. Оказался дядя там после «посадки» в 1937 году — был отселен подальше от Москвы, на 101-й километр.

Мой брат погиб, но наша связь не теряется. В его честь я назвал своего первенца Лаврентием, который тоже, как и Лаврик, стал художником.

Пасхальная радость и повседневные заботы о пропитании

Я помню очереди за мукой перед Пасхой. Несмотря на все запреты, христианские праздники отмечали, и Пасха была вершиной радости. Для меня это навсегда останется замечательным явлением. Меня наряжали, вели в храм Иоанна Воина на Ордынке, бывали и у Илии Обыденного. После службы мы приходили домой — столы накрыты белыми скатертями, душа торжествует. Можно было поесть вдосталь чего-то необычно вкусного. Собирались друзья родителей, и мы ходили по праздникам в церковь, но почему-то не в свой храм. Я помню, как в Вербную субботу или воскресенье мы стояли во дворе — войти в храм было невозможно, я взобрался на ворота и до сих пор «вижу» потрясающую картину: вербные букеты в руках у людей, снизу подсвеченные свечами. Глубоко трогающая красота!

Война меня не касалась, у меня, ребенка, сложностей не было. Пока мы играли и проживали свое законное детство, родители заботились о пропитании.

На рынке продавались отруби, всей семьей под предводительством отца мы ездили на рынок, закупали тот мизер, который можно было там раздобыть. Под Москвой росла капуста — целые поля, мама ездила туда срубать зимой кочерыжки и на санях везла их домой. Тогда ввели карточки, поэтому я ехал две остановки на трамвае в магазин за молоком для младшей сестры. «Очередь» писали чернильным карандашом на руках: номер такой-то. Очень запомнилась одна из соседок: она работала в аптеке и иногда в кухне нашей коммуналки что-то жарила на рыбьем жире — стоял жуткий запах по всему коридору, он проникал в каждую щель.

Милая бабушка

Во время войны я жил у бабушки, Екатерины Алексеевны Бальмонт, урожденной Андреевой, дочери одного из богатейших купцов Москвы. Бабушка из всех внуков выделяла меня. Она была тихая и добрая. Нередко меня спрашивают: «Что Вы можете сказать про Бальмонта?» Я отвечаю: «Бальмонт — человек, который бросил мою бабушку». Бабушка читала мне Блока, Аксакова. Мы ходили с ней в храм. Я никогда не слышал, чтобы она повышала голос, или мои родители — друг на друга. Она жила в Хлебном переулке, двухэтажном доме, который снесли. А потом мы жили на Полянке.

Тогда сахар продавался по талончикам, кусковой. Бабушка колола его над салфеткой, крошки собирала отдельно, так же, как и крошки от хлеба. Крошки вообще были в ходу. На праздник она выдавала мне кусочек сахара, а в конце войны появился американский шоколад. Иногда меня одаривали крошками шоколада.

Крышечки от салюта

В 1943 году на Полянке я пошел в 557-ю школу. Она была четырехэтажная. Со мной в одном классе учился Кирилл Вахромеев — будущий владыка Филарет. У него была дивная память и потрясающий взгляд с малых лет — чистый, мудрый, добрый и ласковый.

В школе я сильно отличался от других детей — сказывалось бабушкино воспитание: никакой строгости. Я был живой, подвижный, безусловный баловник. Мы спускались на первый этаж, играли там в футбол, правда, не мячом, а чем-то типа круглой коробочки из-под гуталина. На улице гоняли и в волейбол, чижа, слона.

В соседней квартире жила семья Бренеров, у них была домработница. Моя мама Нина Константиновна Бальмонт-Бруни с ней сговаривалась, чтобы я на лето поехал в Орловскую область к ним домой. У нее было два сына, причем один — глуховатый гармонист.

На автобусе нужно было добраться до Элеватора, а от него — 40 км до колхоза «Дружба». Я приехал и понял: никакие машины туда не ходят. Приближалась гроза, ехал мужик на волах… И я поехал с ним. Добрались до деревни, я переночевал и оставил там корзинку с продуктами, а потом оказалось, что это не «Дружба», а «Дружный», еще надо проехать семь километров. Перепутали!..

Я никогда не чувствовал проблем с едой, мне всего хватало. Даже когда уже повзрослел, всегда устраивало то, что есть. Правда, меня всегда окружали любящие, осторожные взрослые. Я рос среди дивных людей, которые никогда не ругали власть. И они готовы были сделать что угодно для своих, совершая ежедневные подвиги.

А после войны было много счастья. Счастье было на гороховом поле, где нам удавалось обмануть сторожа, чтобы не увидел нас и не прибежал. Мы накрывали себя гороховыми плетями и ползли… Счастье — прибежать в дом и выпить из рук любимой бабушки кружку холодной воды. И дивное счастье — собирать осколки и цветные крышечки от ракет во время салюта в честь Победы. Это был самый драгоценный наш детский капитал. У нас, мальчишек, были баульные мешки с металлическими дырками, в которые мы собирали эти крышечки и хранили свою «победу» как сокровище.

Фрагмент из книги Татьяны Дашкевич «Письмо, летящее сквозь годы», серия «Дети войны»

22.06.2023