Девочка с Лодочной улицы (часть 2)

Немецкий офицер. Или советский?..

Два раза в наш дом заходили весьма примечательные люди. Одетые в немецкую форму, они тщательно хоронились, говорили мало на чистейшем русском языке. Эти случаи никто не комментировал. Я анализирую их теперь, спустя годы. Жена маминого брата, учительница немецкого языка, была связана с партизанами. Даже я замечала: партизаны делают на Малявки облаву — собирают себе пропитание. Забирают у людей всё, что найдут съестное. А бабушкиного поросенка не трогают — оставляют… Как будто он и так принадлежит им. Но вернемся на Лодочную…

Один раз мама вышла на улицу часов в 6 утра и быстро вернулась. За ней — немецкий офицер. Еще было темно, он сидел у нас в доме, не разговаривал, на нас не обращал никакого внимания, а немного рассвело — ушел, не проронив ни слова. Дважды появлялся у нас дома такой офицер. Во второй раз, уходя, он сказал: «Спасибо». Спасибо? Немец? Меня это удивило, но мне приказали молчать. Скорей всего, это были переодетые партизаны. Второй наш гость ушел после того, как на соседней улице прогремел взрыв. Сестра меня «просветила»: «Он дождался, пока мина взорвалась, и пошли немцы смотреть, что там случилось. Чтобы не привлекать внимания, он влился в этот поток. Этот дядя подложил мину».

С подозрительными людьми расправлялись коротко. В скверике возле театра каждый день кого-то вешали. Из окна нашего дома были видны первые повешенные люди. Мы туда не ходили, мы вообще никуда не ходили, мама строго-настрого запрещала нам покидать двор. Но глаза не завязать, и со двора мы видели: деревья обмотаны проволокой, она въедалась в стволы под тяжестью человеческих тел. Еще долго сохранялись те проволочные кольца на деревьях и в мирное время. Проходя мимо, я живо видела всё, что происходило здесь в моем детстве. Теперь их нет, может, те деревья срубили, или их проволочные раны заросли новыми годичными кольцами…

Куртка отца

Мама не работала во время войны, как и многие минчане. У бабушки был огород, она нам помогала кормиться и даже выращивала поросенка, чтобы нам пришкварить сальца. А у нас в сарае жила корова. Была она такая разумница! Как будто понимала, что ее могут у нас отобрать. Нашу кормилицу мы подводили к речке, она переплывала на другой берег и там паслась. Вечером мама шла к реке и ждала — корова переплывала обратно. По дороге за коровой мама успевала помочь кому-то из военнопленных. Приблизительно в районе завода «Кристалл» немцы организовали лагерь военнопленных. Территория, на которой люди стояли настолько плотно, что не могли сделать и двух шагов, была огорожена колючей проволокой. За этот провод попадали и мамины братья. К счастью, они не пострадали — возможно, им удалось бежать. Мама шла забирать корову по Октябрьской улице и возвращалась как раз мимо лагеря. По пути она подходила к проводу и громко спрашивала: «Кучинский есть у вас здесь?» Не знаю, это была ее воля или задание? После отца осталась одежда, а во что были одеты эти бедные узники: гимнастерка — и всё, нередко грязная и окровавленная… Климат у нас непростой: сегодня жарко, завтра — мороз. И мама все рубахи и брюки, какие были в доме, приносила сюда и через колючую проволоку подбрасывала военнопленным. У нас хлеба не было, но был огород и картошка. Мама сварит десяток картошин и бросит пленникам. Если получалось, кому-то объясняла, как и в каком месте можно переплыть речку, чтобы попасть в деревню. Было на реке такое место, которое нетрудно преодолеть вброд. Бывало, ночью слышно: стреляют. Мама вздыхает и говорит: «Видимо, пошел через речку тот, рыженький», или имя назовет. Наш домик, стоящий на горе, был виден со стороны лагеря как на ладони. И лагерь лежал прямо у подножия этой горы — он просматривался идеально. Да и путь мамы с коровой обозревался до мельчайших подробностей. Ее небольшие отступления от этого пути мне сейчас не кажутся безопасными, поскольку рядом с нашим домиком стояло двухэтажное здание, буквально начиненное немцами. И сейчас тот двухэтажный дом стоит у 6-й поликлиники… До войны в нем находился детский сад. Немцы организовали там центр развлечений: казино и своего рода гостиницу, куда водили наших девочек. Немецкие офицеры и солдаты, часто с собаками, всё время ходили туда и обратно мимо нашего дома. Получалось даже, что они нас прикрывали. Мы как мыши сидели во дворе и никуда не выходили.

Теперь я удивляюсь смелости мамы, которая перенесла в лагерь весь отцовский гардероб, а однажды вывела из него крупного советского командира. От отца осталась кожаная куртка. Как-то раз, уходя за коровой, мама завернула эту кожаную куртку в холстину и взяла с собой. По пути она бросила сверток за колючую проволоку. Корова переплыла реку и паслась на нашем берегу, пока мама рвала траву. Как это получилось, я не знаю, но вернулись они вдвоем: военнопленный в куртке отца вел нашу корову, а мама несла мешок с травой. Немец, который жил у бабушки на постое, заволновался: вышел из дома, удивленно рассматривая гостя. Помню эту картину: мама и чужой человек в отцовой куртке стоят во дворе, немец их рассматривает, выходит бабушка с улыбкой, обнимает мужчину и говорит немцу:

— Сын!

Бабушка была такая умная, находчивая, так искренне радовалась и обнимала его… Не давая опомниться всем нам, она подтолкнула меня:

— Иди ж к папке, папка пришел!

Бабушка так умело сыграла, что немец поверил в этот спектакль и пошел по своим делам. Дома военнопленный достал из сапога сорванные петлицы, обернул тряпочкой и спрятал поглубже в голенище.

Маме он сказал:

— Ты должна вывести меня отсюда.

И мама вечером пошла на берег: она впереди, а он на большом расстоянии сзади. Она довела его до поля ржи и показала два тополя, посаженных дедушкой в честь рождения двух сыновей — маминых братьев.

— Пойдешь на эти тополя, скажешь моей матери, что тебя Маня прислала.

Но к бабушке он не пришел. Это был очень порядочный и хороший человек. Когда Минск освободили, он вернулся! В центр города съезжались партизаны, наша Лодочная была вся запружена подводами, горели костры, готовилась еда… Мы, дети, подходили к подводам, нам давали галеты, а кто-то из мужчин даже брал нас на руки. Я, безотцовщина, таяла от счастья, если кто-то меня усаживал к себе на колени. Я всё время вертелась около этих подвод. Блуждали слухи, что среди них есть предатели, поэтому некоторые наши соседи боялись выходить на улицу. И вот к нам в дом пришел тот самый мужчина, обнял маму, расцеловал:

— Спасительница моя!

Он сориентировался, нашел наш дом. Пока мама пришла в себя, он взял меня на руки и говорит ей:

— Пойдем со мной! Тут моя часть, мой отряд стоит около Оперного театра. Пойдем, я тебе документ дам…

Но все были в страхе — первые дни, как освободили Минск, не понятно, что будет дальше… Он уговаривал:

— Я обещаю, я тебе детей поднять помогу! Пойдем! О твоей кожаной куртке весь отряд знает, она — наша реликвия!

Требовал, чтобы она с ним пошла, чтобы был у нее документ, что она не предательница, что жизнь спасла военному офицеру… Ведь не секрет — побывавших в оккупации подозревали в сотрудничестве с немцами. Многие работали на заводах, в полях, становились прислугой, как Елена Мазаник… И мама не пошла — с перепугу, из осторожности ли, недоверия… Потом войска ушли дальше на Запад, и мы никогда больше не видели того человека и ничего не слышали о нем. Я уверена: если бы он остался в живых, нас без помощи не оставил бы.

Мой Минск освободили!

Минск освободили тихо, не было никаких торжественных слов и действий. Я сидела дома, да и мама боялась покидать двор — по городу шастали мародеры и банды. К нам приехали родственники и посоветовали закопать вещи, чтобы их не украли. У бабушки и у мамы в буфете стояла хорошая посуда, были так называемые предметы роскоши: часы, украшения, одежда… Всё, что нашли привлекательным для чужого глаза, закопали в сарае.

У нас в доме стояла металлическая кровать. Она вышла из моды — и мы ее выбросили, поменяли на другие кровати, с панцирной сеткой. Мы вдвоем с мамой спали на новой, и до чего же она оказалась непрочной! Панцирная сетка так износилась, что мы проваливались, вот тогда-то и пожалели о старой… И вдруг я увидела: в переулке остановилась машина, загруженная старой мебелью, а наверху — та самая наша кровать! Кажется, я уволокла бы ее домой! Но машина уехала, и кровать отправилась к новому хозяину. Вспомню еще об одной примете времени. Это — стены в доме, а точнее — обои. Это же — настоящий альбом! Никто не снимал тогда нижний слой обоев, клеили новые на старые, а бабушка даже говорила маме:

— Манечка, зачем же снимать! Это же несколько хороших слоев! Миленькая, так будет теплее!

И висело ободранное шмотье этих обоев — один слой под другим, которые можно было листать, словно книгу воспоминаний. Вот при этих, в рубчик, родилась я. А при обоях в розочки мы купили корову… При обоях в мелкие цветы началась война… А когда она закончилась — клеили новые.

Откуда цветы?

У кого-то война закончилась раньше, чем у нас. А у нас — раньше, чем у других. К тем, другим, чтобы их освободить от войны, по городу Минску шли танки. Передвигались они по трамвайным путям, широко крутились гусеничные колеса, на броне сидели солдаты в гимнастерках и пилотках, такие красивые! С танка соскочил мужчина, подбежал к маме, наверное, он ее узнал и стал быстро просить, уже догоняя своих:

— Белорусская, поняла? Против стадиона, номер дома… — он назвал его и женское имя, которое я уже не вспомню. — Скажи ей, что я жив.

Мама сразу пошла туда и рассказала о встрече. Она знала его семью — все жили рядом, общались. Тот человек с войны не вернулся. Как жаль, что родные не увидели его тогда, он был всего в ста метрах от своего дома! Вот какая была дисциплина, какая жертвенность.

В тот день мне еще запомнились цветы. У нас во дворе всегда была клумба. На ней росли «разбитое сердце», «ботики», маргаритки… Во время войны на ней кустились жалкие остатки многолетников. Цветов в городе не было. Но когда шли танки, их забрасывали цветами! Тогда меня ничего не удивляло. А теперь, став взрослой, я часто думаю: «Откуда женщины брали эти цветы? Может, их собирали в полях?» Они летели в танкистов, под гусеницы танков, а мне, маленькой, казалось, что грозди цветов долетают до самого неба. Каждое 9-е мая я вспоминаю те простые цветы на фоне синего неба.

Первоклассники, Машеров и новая жизнь

Когда освободили Минск, я сразу пошла в школу. Наш разновозрастный 1-й класс наполовину собрали из детдомовцев. Рядом с семилетними сидели за партой десятилетние дети. Одеты — кто во что горазд, голодные, слабые, но жаждущие знаний. Как только мы научились писать, отправляли на фронт кисеты с письмами, написанными корявым почерком с пожеланиями и благодарностью «дорогому солдату». Кисеты эти шили своими руками из того, что было. Я отрезала от своего носка верхушку, втянула ниточку — и отправила его на фронт. Получилось красиво: желтый с красным. Но мама расстроилась:

— Что же ты теперь будешь носить?

В центре города мы сажали деревья, а еще собирали металлолом на танки. Это было нетрудно: соседняя улица Красноармейская была полностью разбита. В развалинах валялись кровати, ведра, посуда, инструменты… Всё это мы тащили во двор школы.

Школьницей я часто видела Петра Мироновича Машерова. Со мной училась девочка Рая, с чьей сестрой позже нас объединил один факультет. С ее семьей связана грустная история. Партизаны каким-то образом были виновны в гибели их с сестрой мамы. Петр Миронович опекал эту семью. Мы учились во 2-й городской школе, как раз напротив ТЮЗа. Машеров часто стоял возле нашей школы с кульками «подушечек» — встречал сестричек и их подружек и угощал.

Каждое лето меня отправляли в лагерь «Стайки». Это — совсем рядом с трагически известной деревней Тростенец — местом массовых расстрелов евреев. Наша воспитательница каждую смену водила нас туда. Помню большие ямы, доверху наполненные зажимами-держателями чулок… В отряде поговаривали, что здесь наша воспитательница нашла ложку, на которой было выцарапано имя ее ребенка.

Мы подрастали. Девушки, подраненные войной, гадкие утята, наряженные в перешитые из бабушкиных платья, в обуви чаще весьма символической, в кудряшках, завитых на ночь на мокрые тряпочки… Это — мы, послевоенные невесты. Мы всё реже говорили о войне, забывали о детстве, полном страха и скудости. Мы строили новую жизнь, влюблялись, читали романы, смотрели фильмы… Но наше поколение всё же объединяло одно: молчаливое понимание глубоко сидящего пережитого горя и унижения. Об этом молчали. А в День Победы давали волю не только восторженной радости, но и слезам. И цветы я рвала и ставила в вазу на кружевную салфеточку самые простые, самые-самые…

Фрагмент из книги Татьяны Дашкевич «Письмо, летящее сквозь годы», серия «Дети войны»

Девочка с Лодочной улицы (часть 1)>>

09.05.2023