Царская семья в воспоминаниях верноподданных (часть 2)

Из дневника Пьера Жильяра, наставника детей Царской семьи:

«Пятница 18 января (1918 года. — Прим. ред.). В три часа пришли новый священник и певчие. Сегодня водосвятие. Когда Алексей Николаевич приложился вслед за другими ко кресту, священник нагнулся и поцеловал его в лоб. После обедни генерал Татищев и князь Долгоруков подошли к Государю и стали умолять его снять погоны во избежание бурных выпадов со стороны солдат. У Государя чувствуется движение протеста, затем он обменивается взглядом и несколькими словами с Государыней, овладевает, наконец, собой и покоряется ради своих близких.

Суббота 19 января. Мы ходили сегодня утром в церковь. Государь надел свою теплую черкеску, которая носится без погон, а Алексей Николаевич спрятал свои погоны под башлык.

Понедельник 25 февраля. Полковник Кобылинский получил телеграмму, извещающую его, что с 1 марта "Николай Романов и его семейство должны быть переведены на солдатский паек и что каждый из членов семьи будет получать по 600 рублей в месяц, отчисляемых из процентов с их личного состояния". До настоящего времени все расходы оплачивались государством.

Пятница 1 марта. Вступление в силу нового распорядка. С сегодняшнего дня масло и кофе исключаются из нашего стола, как предметы роскоши.

Пятница 22 марта. В девять часов с четвертью, после вечерней службы, все исповедовались: дети, прислуга, свита и, наконец, Их Величества.

Суббота 23 марта. Мы ходили сегодня в семь с половиною часов в церковь. Приобщались.

 

Вторник 26 марта. Отряд в сто с лишком красногвардейцев прибыл в Омск: это первые большевистские солдаты, вступающие в гарнизон Тобольска. У нас отнята последняя возможность побега.

Вторник 16 апреля. Полковник Кобылинский, караульный офицер и несколько солдат приходили произвести обыск в доме. У Государя отобрали кинжал, который он носил при казачьей форме.

Понедельник 22 апреля. Московский комиссар приехал сегодня с маленьким отрядом; его фамилия — Яковлев. Вечером я пил чай у Их Величеств. Все обеспокоены и ужасно встревожены. В приезде комиссара чувствуется неопределенная, но очень действительная угроза.

Четверг 25 апреля. Немного ранее трех часов я узнал, что Яковлев был послан из Москвы, чтобы увезти Государя, и что отъезд состоится этою ночью.

Государыню терзали сомнения; она ходила взад и вперед по комнате:

— Я не могу отпустить Государя одного. Его хотят, как тогда, разлучить с семьей…

Наконец она подошла ко мне и сказала:

— Да, я уеду с Государем; я вверяю вам Алексея… Это решено. И с нами поедет Мария.

Князь Долгоруков и доктор Боткин, а также Чемадуров (камер-лакей Государя), Анна Демидова (горничная Государыни) и Седнев (лакей Великих Княжон) будут сопровождать Их Величеств. Было решено, что восемь офицеров и солдат нашей стражи тоже отправятся вместе с ними. Все мы скрывали свои мученья и старались казаться спокойными. У всех нас было чувство, что, если кто-нибудь из нас не выдержит, не выдержат и все остальные. Государь и Государыня были серьезны и сосредоточены. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях Своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли по отношению к нам большей доброты и заботливости. Та великая духовная ясность и поразительная вера, которой они проникнуты, передались и нам.

В три с половиной часа ночи во двор въезжают экипажи. Это ужаснейшие тарантасы. Мы кладем матрац в тот из них, который предназначен Государыне.

Воскресенье 5 мая. Пасха. Всё нет известий.

Вторник 7 мая. Дети наконец получили письмо из Екатеринбурга, в котором говорится, что все здоровы, но не объясняется, почему остановились в этом городе. Сколько тревоги чувствуется между строк!

Среда 8 мая. Офицеры и солдаты нашей стражи, сопровождавшие Их Величеств, вернулись из Екатеринбурга. Они рассказывают, что царский поезд был окружен красноармейцами при его приходе в Екатеринбург и что Государь, Государыня и Мария Николаевна заключены в дом Ипатьева, что Долгоруков в тюрьме и что сами они были освобождены лишь после двух дней заключения.

Суббота 11 мая. Полковник Кобылинский устранен, и мы подчинены Тобольскому Совету.

Пятница 17 мая. Солдаты нашей стражи заменены красногвардейцами. У нас с генералом Татищевым чувство, что мы должны, насколько возможно, задержать наш отъезд; но Великие Княжны так торопятся увидать своих родителей, что у нас нет нравственного права противодействовать их пламенному желанию.

 

Дом Ипатьева в Екатеринбурге, последнее место заключения Царственных страстотерпцев

Среда 22 мая. Мы приезжаем утром в Тюмень.

По приезде в Тюмень, 22 мая, мы были немедленно отправлены под сильным караулом к специальному поезду, который должен был нас отвезти в Екатеринбург. Когда я собирался войти в поезд вместе со своим воспитанником, я был отделен от него и посажен в вагон четвертого класса, охраняемый, как и все прочие, часовыми. Мы прибыли в Екатеринбург ночью, и поезд остановился в некотором расстоянии от вокзала. Прошло несколько минут, после чего приставленный к Алексею Николаевичу матрос Нагорный прошел мимо моего окна, неся маленького больного на руках; за ним шли Великие Княжны, нагруженные чемоданами и мелкими вещами. Я захотел выйти, но часовой грубо оттолкнул меня в вагон.

Я вернулся к окну. Татьяна Николаевна шла последней, неся свою собачку, и с большим трудом тащила тяжелый коричневый чемодан. Шел дождь, и я видел, как она при каждом шаге вязла в грязи. Нагорный хотел прийти ей на помощь — его с силой оттолкнул один из комиссаров… Несколько мгновений спустя извозчики отъехали, увозя детей по направлению к городу.

Как мало я подозревал, что мне не суждено было снова увидеть детей, при которых я провел столько лет. Я был убежден, что за нами приедут и что мы снова скоро соединимся с ними. Однако наш поезд возвратили на вокзал. Около пяти часов в наш вагон вошел комиссар Родионов, приезжавший за нами в Тобольск, и объявил нам, что «в нас больше не нуждаются» и что «мы свободны…»

Страстотерпец Евгений Сергеевич Боткин:

«Екатеринбург, дом Ипатьева, май 1918 года

Садик здесь очень мал, но пока погода не заставляла особенно об этом жалеть. Впрочем, должен оговориться, что это чисто личное мое мнение, т.к. при нашей общей покорности судьбе и людям, которым она нас вручила, мы даже не задаемся вопросом о том, "что день грядущий нам готовит", ибо знаем, что "довлеет дневи злоба его…", и мечтаем только о том, чтобы эта самодовлеющая злоба дня не была бы действительно зла. …А новых людей нам уж немало пришлось перевидать здесь: и коменданты меняются, точнее, подмениваются часто, и комиссия какая-то заходила осматривать наше помещение, и о деньгах приходили нас допрашивать, с предложением избыток (которого, кстати сказать, у меня, как водится, и не оказалось) передать на хранение и т.п. Словом, хлопот мы причиняем им массу, но, право же, мы никому не навязывались и никуда не напрашивались… Кончаю карандашом, т.к. вследствие праздников не мог еще получить ни отдельного пера, ни чернил, и я все пользуюсь чужими, да и то больше всех».

 

Свой последний в жизни день рождения Евгений Сергеевич Боткин также встретил в доме Ипатьева — 14 мая ему исполнилось 53 года. Но, несмотря на столь еще сравнительно небольшой возраст, он чувствовал приближение кончины.

 

Боль своей души будущий страстотерпец излил в последнем письме к младшему брату Александру: «Дорогой мой, добрый друг Саша, делаю попытку писания настоящего письма, — по крайней мере, отсюда, — хотя эта оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь откуда-нибудь еще писать, — мое добровольное заточение здесь настолько же временем ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер — умер для своих детей, для друзей, для дела… Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен, — как хочешь: последствия почти тождественны, т.к. и то, и другое положение имеет свои отрицательные и свои положительные стороны. Если бы я был фактически, так сказать — анатомически, мертв, я бы, по вере своей, знал, что делают мои детки, был бы к ним ближе и, несомненно, полезнее, чем я сейчас. Пока мертв только граждански, у детей моих может быть еще надежда, что мы с ними еще свидимся когда-нибудь и в этой жизни, а у меня, кроме того, что мне еще удастся быть им чем-нибудь полезным, но я лично этой надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза…

 

Когда мы еще не были выпуском, а только курсом, но уже дружным, исповедовавшим и развивавшим те принципы, с которыми мы вступили в жизнь, мы большею частью не рассматривали их с религиозной точки зрения. Вообще, если "вера без дела мертва есть", то "дела" без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединилась и вера, то это лишь по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжкого испытания — потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, — оказался и я. С тех пор мой кодекс значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился не только о "курсовом", но "Господнем". Это оправдывает и мое последнее решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына. И я твердо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасет теперь и моих детей и Сам будет им отцом. Но так как я не знаю, в чем положит Он их спасение и могу узнать об этом только с того света, то мои эгоистические страдания, которые я тебе описал, от этого, разумеется, по слабости моей человеческой, не теряют своей мучительной остроты. Но Иов больше терпел, и мой покойный Миша мне всегда о нем напоминал, когда боялся, что я, лишившись их, своих деток, могу не выдержать. Нет, видимо, я всё могу выдержать, что Господу Богу угодно будет мне ниспослать…»

Письмо это так и осталось неотправленным.

Настал кровавый, бурный век. Отныне
Цари должны нести свой тяжкий крест.
На смену им идет народ свободный —
Свободный только на словах — на деле
Лишь праздный страшной праздностью злодея!
Не забывай, что дни те недалеки,
Когда толпы сдержать уже не смогут.
..........
И помни, что за символом короны
Таится Божье царство в небесах!

В. Палей, май 1915 года

Пьер Жильяр:

«Государь, за дощатою оградой своего узилища, вел свою последнюю борьбу. Поддержанный Государыней, он отклонил всякое соглашательство. Им, кроме жизни, нечего было принести в жертву. Они предпочли отдать ее, нежели идти на соглашательство с врагом, который погубил их родину, похитив ее честь.

И смерть пришла. Но ей претило разлучать тех, кого жизнь так тесно сплотила, и она взяла их всех семерых, соединенных одною верой и одною любовью.

События говорили сами за себя. Всё, что я мог бы добавить, — всё это показалось бы пустословием по сравнению с потрясающим значением фактов».

Татьяна Мельник-Боткина, дочь страстотерпца Евгения Боткина:

«Жизнь арестованных в Ипатьевском доме становилась с каждым днем ужаснее. Произвели обыск и забрали всё драгоценное, причем у Алексея Николаевича с кровати сорвали золотую цепочку, на которой висели образа. Принеся пищу, — то, что оставалось после караула, — плевали в нее или убирали, когда арестованные только что начинали есть. Первое время Великие Княжны готовили Ее Величеству отдельно на спиртовке кашу и макароны, приносимые Деревенькой, но вскоре Деревеньку перестали пускать к ним, и они больше ничего не получали.

Был назначен новый комиссар — Юровский. Отношение охраны было сплошным издевательством, а Их Величества сносили всё с истинно христианским смирением святых мучеников. Они погибли мученической смертью в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.

 

Слух об этом ужасном, неслыханном преступлении сразу пополз по Сибири, как ни скрывали его участники этого дела. Конечно, никто из нас не верил слуху до тех пор, пока по приезде во Владивосток я не увидела людей, лично читавших всё дело, веденное генералом Дитерихсом.

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года Царственным узникам приказали собираться в дорогу. Вся Царская семья, мой отец и прислуга были скоро готовы и все сведены в подвальную комнату Ипатьевского дома. Они недолго ждали, как вошел Юровский в сопровождении 12 солдат, из которых только два было русских, остальные евреи и латыши. Юровский обратился к Государю:

— Вы отказались принять помощь Ваших родственников, поэтому я должен Вас расстрелять.

Государь совершенно спокойно перекрестился и встал на колени, по-прежнему держа Наследника.

Императрица также перекрестилась и преклонила колена.

Раздались выстрелы...»

 

Пьер Жильяр:

«Император и Императрица думали, что они умирают за Отчизну. Они умерли за всё человечество. Их истинное величие не в императорском достоинстве (хотя, как мы видели, это имело и имеет значение), но в достижении высших человеческих добродетелей, до которых они постепенно возвысились. Они стали духовно совершенны; это дало им не земную преходящую силу, но чудесную твердость и ясность души древнехристианских светочей, против которых бессильны людская злоба и которые торжествуют в самой смерти».

Материал подготовлен редакцией сайта obitel-minsk.ru

Фотографии из Интернета

При подготовке материала использовались книги:

1. «Император Николай II и его семья — Жильяр Пьер
2. Воспоминания о Царской Семье. Татьяна Мельник-Боткина. https://3rm.info/publications/6565-vospominaniya-o-carskoj-seme-tatyana-melnik.html
3. Юрий Жук — Претерпевшие до конца. Судьбы царских слуг, оставшихся верными долгу и присяге. https://www.guardcrew.com/sites/default/files/common_resourses/books/Juk.pdf
4. Музыка души: Письма страстотерпца Евгения Боткина, врача Царской семьи. — Екатеринбург: Изд-во Александро-Невского Ново-Тихвинского женского монастыря, 2021 г.

Царская семья в воспоминаниях верноподданных (часть 1)>>

17.07.2021