Божий призыв

В углу, на корме, сидел сельский батюшка и рядом с ним — какой­то молодой человек, видимо — из светских… Я приблизился к ним и невольно прислушался к их разговору. Собеседник батюшки, как можно было заключить, сомневался в истинах христианства и нисколько не верил, в частности, в духовные преимущества священства. Батюшка отечески, с милой задушевностью рассказал ему некоторые обстоятельства из своей личной жизни.

— Было время, — говорил он, — когда и я сам блуждал по распутиям мира сего, обольщенный вольнодумцами из нашей же среды. Я учился в духовной семинарии, и довольно порядочно учился. И вот старшие воспитанники и многие из моих соклассников окончательно увлеклись фразами непризнанных политиканов и меня к себе завербовали. Стал я ходить к ним на собрания, начал слушать и воспринимать все их модные речи. Скоро усвоил я эту несложную лжепремудрость. Не прошло и полгода, как я уже смеялся над старыми учителями своими, над нашим «богословием» и хулил (да простит мне это Господь Бог!) самую веру православную. Зло издевался над служителями Божиими — архиереями и священниками — и давал торжественно перед своими единомышленниками обещание никогда не идти этим путем. Перестал начальство уважать. На какое­то пустое замечание инспектора я ответил большой дерзостью. Товарищи стали напевать мне: «Выходи вон из семинарии, иди в учителя, послужи народу». В учителя­то я не поступил, а из семинарии действительно вышел. К счастью нашему, человек затевает, всячески предполагает, а Бог располагает по­своему…

— Как же это произошло, батюшка?

И батюшка стал продолжать свою исповедь:

— Отзыв ли плохой дало обо мне семинарское начальство, или уж просто на то была воля Божия, только в сельские учителя я не попал: меня не определили, не взяли. Тогда я сильно сокрушался по поводу этого отказа, долго ходил, как говорится, сам не свой. И жить было не на что. До сих пор жил у одного из товарищей, а раньше — в бурсе. Родителей я потерял давно, к родственникам же обращаться за помощью не хотелось.

Подумал­подумал я и надумал обратиться к местному Преосвященному. Подвернулось свободное место сельского псаломщика. Владыка, к слову сказать, был — Царство ему Небесное! теперь уже покойник он — очень добрый человек. Меня он принял снисходительно, даже ласково, спросил, откуда я и где учился, почему не пошел дальше четвертого класса (я вышел­то из четвертого класса). Говорил он так мягко, расспрашивал так участливо, что я… рассказал откровенно ему всю грустную историю этого выхода. Помню, расплакался я тогда, и владыке пришлось утешать меня. Кончилось тем, что владыка сделал резолюцию: «Допускаю к исправлению обязанностей псаломщика в Н. селе и поручаю просителя отеческому надзору настоятеля Н. церкви».

— Что же вы там встретили, батюшка?

— Да, слава Богу, прежде всего добрых людей. Близость добрых людей и общение с ними — это великое благодеяние Божие для человека. И на мою долю выпало такое благодеяние — в лице благородной семьи местного священника. В этом почтенном семействе я встретил чисто родственное отношение к себе… Частые дружеские разговоры наши не раз касались моего больного места, старой раны, которая всё больше и сильнее начинала ныть, саднеть, тосковать во мне…

Правда, скажу откровенно, и по приезде в село уже псаломщиком я не сразу оставил свой либерализм: по крайней мере на словах я еще некоторое время рисовался им в обществе сельского священника. Даже самому батюшке доказывал лживость его положения как пастыря, указывал на корыстолюбие духовенства как на главную причину их пастырства, дерзая упоминать и о том, что будто бы в душе своей священники сознают бессодержательность и нелепость своего положения среди народа, только не обнаруживают этого откровенно ради материальных выгод. На подобную хулу мне отвечали кротким словом убеждения, но я показывал вид, что не соглашаюсь. Между тем иногда такое слово западало в глубину моего сердца. И тогда я принимался бичевать себя за то, что добровольно лишил себя возможности быть тоже пастырем Церкви. Однако же по­прежнему притворялся, казался невером… Раздвоение, двойственность во мне стала: двойственность внешнего слова и внутреннего сознания. Впрочем, благодарение Богу! Недолго мне пришлось скрывать свои чувства и подлинные мысли…

Однажды во время обедни прислуживал я в алтаре, на клиросе без меня пели мужики. Дело было уже после «Верую». Вдруг вижу: священник наш плачет. Молится и плачет… Лицо у него такое благообразное… с устремленными к небу глазами… Боже мой! Какая чудная была тогда картина, когда я увидал ее сознательно в первый раз в жизни и когда я прозрел духовно. Вид молящегося и плачущего в умилении священника, сливающаяся с ним в общей молитве паства его — всё вместе на этот раз чрезвычайно поразило меня и послужило Божиим призывом к пути праведному, священному. Как жалок я тогда показался себе со своим неверием, с холодным и глупым отрицанием! Как жалки стали в моих глазах и все мои лжеучители, толкнувшие меня на путь погибельный!..

Не припомню уже, как я достоял до конца той дивной службы, как добрался до своей квартиры. Целый день после того я бродил по лесу. Наступил вечер… Я, не обедавший в этот день, пошел к священнику — излить пред ним свои чувства. Я был уверен, что он поймет, и не ошибся. Он говорил мне, что считает себя самым счастливым в миpe человеком, когда вместе со своею паствою молится Господу Богу, что он не променял бы своего звания ни на какое другое…

Видно, слово его упало на добрую почву: я переродился, либерализма моего — как не бывало! Случилось даже то, чего я раньше никак не мог и ожидать: под благотворным влиянием беседы батюшки я высказал ему свое желание — и самому сделаться священником.

23.02.2021