Подать записку в монастырь
О здравии или упокоении
ВСТРЕЧИ (ЧАСТЬ 3)
Отец Андрей
— Так вот, самая большая и главная моя встреча была с отцом Андреем.
Да. Отец Андрей. Сейчас мы его уже называем просто — батюшка: «А ты у батюшки спрашивала? — Ну нет, это надо батюшкино благословение...» Хотя у нас 11 батюшек в монастыре, но все знают, о ком идет речь. А тогда он был отец Андрей, потому что никакого монастыря еще даже в зародыше не было. А он... Я хочу об этом рассказать, может быть, подробнее, потому что это действительно человек, которого сейчас знают не только все мало-мальски верующие, но и нецерковные люди тоже. В общем, это такая мощная фигура, которой он не сам себя сделал. Потому что в общении с ним нет и никогда не было ощущения, что он сам для себя что-то значит, что он как-то себя куда-то повыше ставит… Какие-то великие и высокие слова просятся на язык, а хочется сказать попроще, чтобы не описывать превыспренними эпитетами… Давайте я просто расскажу, какой он был тогда.
Его рукоположили в 1992 году на апостола Андрея — 13 декабря, а 17 декабря — это был день нашего семейного «диагноза», о котором я выше говорила. Это просто совпало, практически одновременно: я пошла к Богу, а он пошел в священники, людям служить. Хотя фактически его служение началось гораздо раньше. Есть много людей, которые его помнят и знают еще Андрюшей. Вот, в частности, Лена Дихтиевская, о которой я говорила — она его знала еще сторожем. И Оля моя тоже. И они помнят тот период, когда он, будучи просто сторожем, притягивал к себе людей своей отзывчивостью, добротой, светлой личностью своей. И вокруг него тогда уже сформировалась какая-то неформальная община, как бывает у харизматичных людей — они необъяснимо притягивают к себе. К ним домой приходят, устраивают какие-то посиделки, какие-то обсуждения, чтения, просмотры (тогда еще только кассеты были), прослушивания... Я помню, как, уже позднее, из Питера привезла ему два чемодана книг, переписывала видеокассеты с беседами митрополита Антония Сурожского, старца Софрония (Сахарова).
И когда батюшку рукоположили, то сразу направили служить в наш Петро-Павловский собор, в котором в это же самое время началось мое воцерковление.
Но до церковности еще было далеко, я даже никаких праздников не знала... Ну, Рождество и Пасху, конечно, знала, потому что по телевизору показывали. Мы с Игнатом тогда лежали — можно даже сказать, жили — в онкологической клинике в Боровлянах… У меня даже было такое стихотворение, в стиле песенки:
Боровляны, Боровляны,
уврачуйте мои раны,
от отравленных дождей,
от чернобыльских смертей.
Чернобыльский взрыв произошел в 1986-м, а в начале 90-х была вспышка онкологии среди детей, и это связали с Чернобылем. Всем больным детям выдали удостоверение «Жертва Чернобыля».
И так начался наш путь. Но я до поры до времени с батюшкой никак не могла встретиться лично. Мне Лена сразу сказала, когда я пришла: «У нас такой новый священник есть потрясающий, тебе нужно обязательно к нему на исповедь». Мы прибежали, его не было, но мне нужно было срочно — и моя первая исповедь была у другого священника. И потом, когда я уже стала регулярно ходить на службы, несколько раз было: стану к нему, вдруг раз — он уходит в алтарь. Приходится идти к другому священнику. И так как-то всё время мимо меня он проходил, но я всегда его, так сказать, боковым зрением души отслеживала, потому что он действительно меня сразу тайно впечатлил, и мне почему-то сразу стало ясно, что мне надо к нему. Должна сказать, что я себе никогда духовника не искала, как это часто делают новоначальные. У моей Лены-регента был духовник — монах, притом валаамский, у других певчих тоже....
А тем временем в моей жизни стали происходить всякие «мероприятия по развалу семьи». Конечно, это было всё очень болезненно — ну а как же без этого? Без боли Бога не найдешь.
И вот однажды, 3 ноября, после всенощной на «Казанскую», стою я в нашем Петро-Павловском соборе…
Я еще не пела тогда у Лены в хоре, это невозможно было — Игнат еще был «на схеме», так сказать. Схема облучений и химиотерапии занимала 66 недель, почти полтора года. И это требовало огромного внимания к сыну, вся моя жизнь туда ушла. К тому же были еще двое старших детей, и муж уже ушел. Это всё было довольно болезненно, такие «неслабые» мероприятия по укреплению моего духа были.
И вот стою я после службы возле иконы Божией Матери и реву, просто реву безостановочно. Уже пустой храм, но я решила, что всё — я дождусь этого батюшку, наконец, и всё ему расскажу. Стою, значит, реву. И тут отец Андрей наконец выходит из алтаря, с кем-то разговаривает, кого-то благословляет. Тогда еще вокруг него не было таких толп, как сейчас, был пустой храм. Еще тогда не сильно пронюхали. Еще тогда можно было его встретить на остановке, например...
Позволю себе небольшой экскурс в будущее. Позже, когда я уже стала певчей в хоре у Лены, наши спевки проходили в епархии — туда выше по горке от собора. Помню, однажды вечером мы возвращаемся такие с нотами, радостные, возбужденные... «А давайте зайдем, вдруг отец Андрей есть?..» Заходим. Как говорится, «картина маслом» — стоит наш отец Андрей у аналоя, там, ближе к иконостасу, опершись на локоть… и никого. А он стоит смиренно, ждет: вдруг еще кто-нибудь придет. И тут мы такие заваливаем «иже херувимы», благословляемся…
Но это длилось недолго. Вскоре все поняли, к кому надо идти в Петро-Павловском соборе. Он первый, кстати, стал проводить вечернюю исповедь, потому что не хватало времени утром. И благодаря ему это стало общепринятым. До него исповедей вечерних в Минске не было. А потом уже и другие батюшки стали вечером исповедовать, потому что народ в храм стал притекать. Действительно, Петро-Павловский собор был очень значимым местом, с которого шли многие начинания — и Покровский храм на источнике с него начинался, и сестричество наше там благословлялось митрополитом Филаретом, и молебны в мединституте, и братство Виленских мучеников, и многое другое, не вспомню сейчас. Да фактически и отец Андрей там начинался, и сама я тоже. Для меня это альма-матер.
Так вот, стою я и реву. И наконец батюшка всех благословил и уже идет, не от алтаря, а сзади, от дверей храма. Прошел мимо меня, поворачивается и говорит: «Ну, что такое случилось?» — таким отеческим тоном, как ребеночку маленькому. Я: «Батюшка, можно с вами поговорить?» — «Да, да, хорошо, сейчас я приду».
И мы сели возле батареи, в Екатерининском приделе, и часа полтора он со мной разговаривал. Я ему рассказала свое горе. Казалось бы — у меня горе, что ребенок заболел. Но у меня даже мыслей не возникало, что он умрет: я верила Богу, что он будет жить. Поэтому для меня это была не трагедия, а путь, на который я встала и иду, и его надо пройти.
А трагедия у меня была, что моя любовь рухнула. Но рухнули на самом деле иллюзии! К пониманию этого нужно было идти долго. Долго. Но тогда я уже начала читать духовную литературу, да и, наверное, благодать Бог давал, чтобы видеть всех людей хорошими, в том числе и искать оправдания поступкам моего мужа. А я искала ему оправдание, даже тогда перед детьми говорила — мы расходимся, мы не сошлись характерами, мы так решили. Чтобы ослабить, так сказать, травму. И я благодарна Богу, что Он мне дал ума не транслировать детям свою позицию брошенной женщины.
А потом уже, много лет спустя, я написала книжку «Три повести о любви». А, ну мы же ее как-то уже рекламировали в этой «колонке».
— Мне кажется, две повести.
— А я сказала три? Две.
— А я думаю: что-то третьей не помню…
— Да. Просто три — это такое знаковое число: три поросенка, три богатыря, три сестрицы под окном. Ну, может быть, это уже будет какая-то посмертная повесть (улыбается).
Так вот — «Две повести о любви». И там я, в частности, описываю некоторые события, действительно имевшие место в жизни автора — они касаются встречи героини этой повести со старцем, в образе которого слились мой батюшка — отец Андрей и старец — отец Николай Гурьянов. Это были действительно реальные люди в моей жизни. Меня часто спрашивают — так и было все на самом деле? И даже ты спрашивала. Так вот, на самом деле было вот что. И те слова, которые я пишу от имени старца — это реальные слова, которые были произнесены и мною запомнены.
Сидим мы, я рассказываю свою историю и говорю: «Батюшка, а может, у него любовь там?» Батюшка говорит: «Ага, любовь. Если...» И вот эту фразу из моей книжки он реально сказал: «Если от любви хоть одному человеку на земле плохо, никакая это не любовь». И с этого началось... Начался процесс моего духовного удочерения. У меня даже никогда не стоял вопрос типа — батюшка, будьте моим духовным отцом, или — батюшка, можно мне считать себя вашим духовным чадом? Оно само собой так получилось, естественным образом. Потом к нему на исповедь пришли мои старшие дети. Сын так и остался его чадом, а Ксюша уже была подростком в острой стадии протеста, она пришла пару раз — и всё. Батюшка сказал: «Не трогай, не дави, не зови, не надо ничего».
— Отболеть надо этим.
— Да, отболеть. И как-то мне Бог дал ума не реагировать на пирсинги, черные ногти, фиолетовые волосы и 12 сережек в ушах.
— У меня тоже что-то такое было — булавки, джинсы драные, «Раммштайн» был и всё прочее...
— У вас джинсы драные, а в то время драные еще были не в моде, но пирсинг уже был. При том при всем она пела у меня в хоре с первого года его возникновения, со своих 16 лет, и это не мешало ей быть невоцерковленным человеком. До поры до времени, а точнее — до монастыря. У Бога свои сроки, и надо подождать.
Я этого тогда не знала, просто верила отцу Андрею, совершенно безоговорочно. Понимаете, такой человек рядом — это такая удача! Ну, а по-настоящему, конечно, дар. В компенсацию всех невзгод, Бог дает тебе человека, чтобы ты понес еще немножко…
Вот так батюшка меня удочерил, и мы пошли с ним по жизни. Он исповедовал моих детей, и я помню первую исповедь старшего сына. Одиннадцатилетний мальчик, он дрожал и плакал, размазывая сопли и слезы. И после его исповеди батюшка мне сказал… усталый такой, но светлый-светлый, он говорит: «Вот настоящее покаяние, все бы взрослые так исповедовались…» И помню одну исповедь Игната тоже, думаю, ему тогда было лет 10. Вечером, в темном храме он стоял на коленях, батюшка сидел, и он что-то там говорил, тоже размазывая слезы, очень активно, эмоционально. Батюшка его отпустил, благословил и всем, кто там стоял в очереди, сказал: «Вот по-настоящему кающаяся душа! Вот все бы так исповедовались». Теми же словами, но в разное время, поэтому я и запомнила. Меня это, конечно, очень поддержало. Не сама, так хотя бы уж сыновья! Про меня батюшка такого никогда не говорил (улыбается).
Беседовала Анастасия Марчук
Продолжение следует…
23.01.2020