Почти через два месяца со дня знакомства с детьми мы подали заявление в суд — так долго не могли решиться. Между подачей заявления и судом проходит около трех недель. В это время я запасалась детскими вещами и игрушками, мы сделали дома перестановку, поставили детскую кроватку, и очередная волна ужаса от предстоящей перемены опять накрыла меня. Дело еще было в том, что я продолжала часто навещать детей, и они во время прогулок вообще не слушались меня, поэтому подкрадывался страх — как же, действительно, я с ними справлюсь? Я серьезно стала думать о том, чтобы забрать документы из суда, пока не поздно. Но в этот момент батюшка (протоиерей Андрей Лемешонок. — Прим. ред.) остановил меня, нашел слова, чтобы поддержать, вдохнул надежду на то, что всё будет хорошо.
Помню еще момент: исповедуюсь как-то в своих сомнениях, страхах — слезы, сопли. Достаю из кармана какую-то тряпочку, чтобы высморкаться, отхожу от исповеди, смотрю, а это, оказывается, детская варежка — прихватила ее после свидания со старшим. Во время прогулки мне казалось, что на варежке зеленые цветочки вышиты, а теперь смотрю — это зеленой краской цифра «2» написана, и на одной варежке, и на другой. У детей вся-вся одежда пронумерована. И слезы еще пуще…
Суд должен был состояться 3 июня, но его перенесли на 7 июня, т.к. не успели дойти документы детей — за три недели! (к тому же я несколько раз звонила всем, от кого это зависело, напоминала, сама предлагала завезти документы, но бюрократизм победил). В результате — 5 июня младший братик сломал в доме ребенка ногу. Директор позвонила, говорит — приезжайте, ложитесь с ним в больницу. Поехала после суда. Вот такое начало!
…Чужой город, в палате четыре лежачих бабушки с переломами шейки бедра и пятый — мой ребенок. Он лежал на кровати и раскачивался из стороны в сторону, держа игрушку в вытянутых руках. Нянечка из дома ребенка сидела рядом и читала книгу. Меня вначале приняли за очередную нянечку. Потом, когда спрашивали: «Кто Вы ребенку?» — я даже в мыслях не могла назвать себя «мамой», просто молчала в ответ, делая вид, что не слышу вопроса. У нас с ребенком была одна койка на двоих, он всю ночь раскачивался так, что кровать ходила ходуном, — какой тут сон! Днем я пыталась развлекать его, как могла, поставила себе цель, чтобы он перестал шататься, т.к. видела, что он делает это от страха, от боли, от скуки.
Те, кто думают, что сироты — это такие грустные милашки, которые только и ждут, как бы их кто скорей приголубил, — ошибаются. Эти дети привыкли жить сами по себе. Лишь месяцев через семь малыш смог засыпать у меня на плече. А тогда — на мои попытки обнять его, погладить по голове — он с такой яростью отталкивал мою руку, что мне становилось невыносимо грустно. А еще он орал. Не просто плакал, а ужасно орал, по непонятным для меня причинам. Причем только на меня была такая реакция, медсестер он слушался безропотно, а на любое мое действие — дать попить, помочь поесть (лежа ему же неудобно было есть, гипс еще не наложили, и он не мог сидеть), — он отвечал диким ревом. Мне это напоминало рев голодной собаки, которая никого не подпускает к своей миске (да простит читатель за сравнение). Меня такой ужас накрывал от этого бесконечного рева, такое раздражение, что я боялась подходить с ребенком к открытому окну (мы на седьмом этаже лежали, жара была, окна открыты), потому что возникало желание вышвырнуть это орущее существо в окно. Ни у него ко мне, ни у меня к нему никакой любви не возникало. Ужас накрыл тогда меня так сильно, что я готова была сбежать из больницы.
Решение суда вступало в законную силу только через десять дней, у меня еще несколько дней было в запасе, и я на полном серьезе думала этим воспользоваться, чтобы отменить усыновление. Только поддержка близких людей помогла мне тогда выдержать. Отец Сергий, который до того говорил мне: «Если тебе это надо, я пойду тебе навстречу», тут вдруг решительно сказал, что теперь уже будет просто не по-божески бросить детей. Звучит это всё дико, но кто сам не побывал в этой ситуации, не сможет понять, что это такое. Кажется: ну что тут такого? Все маленькие дети плачут, все не слушаются, но сложно описать всю гамму чувств, которую испытывает неопытный приемный родитель травмированного ребенка. Я помню, как вскоре мне позвонила психолог из НЦУ, чтобы узнать, как дела. Не успела я еще ничего ответить, как она говорит: «Главное — не делать сейчас никаких выводов, всё пройдет, всё будет по-другому, Ваша главная задача на сегодняшний день — ничего не сделать ни с собой, ни с детьми!» Я поняла, что, видно, многие усыновители поначалу моментами боятся подходить к открытому окну…
Я не могла тогда понять, зачем нужно было такое ужасное начало с переломом, ведь и так трудно, а тут — еще больше проблем. Лишь потом поняла, что благодаря тому, что я оказалась тогда рядом с младшим ребенком в тяжелый для него момент, что он был, беспомощный, всегда у меня на руках, — мы привязались друг к другу. С ним мы кризис пережили в больнице, а со старшим — всё еще было впереди! Я представляю, что бы было, если б переживать одновременно кризис с обоими! Этого бы я точно не вынесла!
После прихода ребенка в семью и ребенок, и все члены семьи переживают период адаптации. Длительность и тяжесть этого периода зависят от возраста и степени травмированности ребенка, ну, и конечно, от личных качеств усыновителей, степени их готовности к усыновлению. Если ребенок совсем маленький и миленький, то адаптация может пройти незаметно, а чем старше ребенок, чем дольше прожил в ненормальных условиях, тем труднее приходится всем. В среднем этот период длится полгода-год, но может продолжаться столько, сколько дети прожили в учреждении. Наши дети провели в доме ребенка два года — младший с рождения, а старший — с года. Сейчас уже 9 месяцев, как они в нашей семье*, и я не могу еще сказать, что адаптация завершилась.
Попадая в семью, ребенок редко выражает бурную радость, для него это непонятная, тревожная перемена, ему страшно, и этот страх он выплескивает на окружающих чаще всего в виде диких истерик. Так у нас было. Также с помощью истерик ребенок пытается завоевать главенство в семье. И эта борьба у нас и сейчас еще не закончилась. Конечно, в очень большой степени ты сам виноват — не можешь найти подход, нет опыта, нет чутья, нет жизнерадостности и оптимизма — того, что дети любят больше всего. Ты сам в ужасе и стрессе. За первый месяц я похудела на десять килограммов (хотя вроде ж не толстая была, 44-й размер носила), думала вначале, что весы сломались. Помню, старший из-за какого-нибудь пустяка закатывал такую истерику, что пять соседских дверей на площадке открывались, и люди в ужасе спрашивали друг у друга: «Кого убивают?!» Было такое чувство, что ребенок не умеет плакать, а только жутко орать. Помню, как он сидел за столом, раскачивался и бормотал: «Абуда-буда-буда, абуда-буда-буда». Я с ужасом думала: «Сумасшедшего ребенка подсунули, чего ж они не предупредили?!» Помню, как на прогулках он бросался к машинам и начинал колотить по ним палкой, а в ответ на все мои просьбы всегда поступал наперекор. Тогда я уже радовалась, что младший ребенок сидит с гипсом в коляске, и приходится бегать только за старшим. К сожалению, на дикость детей и я реагировала дико, и до сих пор не могу исправиться. Они-то, конечно, меняются, становятся сознательнее, лучше. Очень надеюсь, что и я изменюсь…
Младший ребенок после кризиса в больнице потом всегда радовался мне, утром, просыпаясь, расцветал в улыбке при виде меня. Первые месяцы не отпускал ни на шаг, даже в другую комнату невозможно было выйти, ни к кому не шел на руки, кроме меня, даже папы боялся. А когда со временем стала ненадолго отлучаться, встречал меня с такой бурной радостью, с таким душераздирающим криком: «Мама!» — как будто думал, что я уже не вернусь никогда. Конечно, сердце таяло. Вначале я всё думала: имя какое — Матвей, как его называть уменьшительно? А потом само собой пришло: Мотя, Мотенька, Мотька. Отец Сергий как-то сказал: «Я раньше не понимал людей, которые умиляются при виде младенцев, а сейчас понимаю — Мотенька ведь такой миленький! Как ты могла не разглядеть тогда этого в больнице!» Хорошо ему теперь это говорить…
А со старшим на контрасте было еще тяжелее. Он стал по утрам улыбаться мне только месяцев через пять. А до того всегда просыпался с кривым лицом и сразу начинал недовольно ныть и искать повод для истерики. Помню, будишь его и радостно приветствуешь: «Доброе утро!» Он кривится в ответ, отворачивается и молчит. Уже не столь радостно повторяешь приветствие — та же реакция. С трудом сдерживая раздражение, делаешь еще одну попытку. Безуспешно. Тогда говорю по-другому: «Слушай, ты кашу есть хочешь?! Тогда говори: "Доброе утро!"» «Ии-и ута!» — процедит сквозь зубы. Начинается новый день…
Конечно, зависимость от проявлений чувств ребенка, зацикленность на себе свидетельствуют о моей незрелости, неграмотности. Концентрируешься на своей боли, а о боли ребенка, которую он выражает непонятно, неадекватно, не думаешь!
В период подготовки к усыновлению я смотрела видеолекции Тимура Кизякова, там один усыновитель делился, что вначале в приемного ребенка нужно очень-очень много вкладывать любви и внимания, не ожидая никакой отдачи! Теоретически это было понятно, но на практике я оказалась совершенно не готовой к этому. Я привыкла жить по принципу: ты мне — я тебе. Ты мне улыбаешься — и я улыбнусь, ты меня слушаешься — и я довольна, ну а если ты отвергаешь — то и ты мне не нужен, ты кусаешься — и я в ответ укушу! Страшно, неприятно видеть свое дикое состояние! А при этом так хочется оправдать себя!
Поначалу было: все звонят мне, поздравляют с прибавлением, а у меня одно желание — вернуть всё обратно, и хочется соболезнований, а не поздравлений.
Через три дня, после того как дети оказались у нас дома, отца Сергия рукоположили во священника, причем, так странно, таинство совершилось не в Минске, а в том самом городе, откуда мы забрали детей! Смешно еще, что по светскому календарю это был международный день пап. Одиннадцать лет о. Сергий был диаконом, одиннадцать лет батюшка говорил о его рукоположении во священника, почти год мы вплотную готовились к усыновлению — и всё это произошло буквально на одной неделе! Такое странное совпадение… Может, это и есть ответ Бога, который я так долго не могла услышать?.. По крайней мере, о. Сергий говорит, что у него явное ощущение, что это звенья одной цепи. Ох, только какой цепи?.. Не той ли, которой ин тя пояшет?..
* Статья была написана в 2014 году.
Продолжение следует…
2.04.2020
