Подать записку в монастырь
О здравии или упокоении
Предчувствие рая
Глава из книги Максима Федорченко «Это — хорошо. Трудно ли быть человеком»
Знающие люди говорят, что человек беспричинно грустит время от времени, неосознанно тоскуя о безвозвратно утраченном рае. Но как не хочется думать, что человек, наделенный бессмертной душой, потерял в прошлом все самое лучшее, потерял раз и навсегда. Не потому ли надежда не оставляет человека среди любых скорбей? Может быть, надежда — это зов Царствия Небесного, ожидающего нас там, в нашем бесконечном будущем?
Есть одна загадка, которая не дает мне покоя. В моих семейных фотоальбомах есть черно-белые фотографии моих бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек. Чем старше фото, тем толще бумага, тем больше на ней трещин, примятостей, желтизны по неровным краям. Но объединяет эти изображения вовсе не возраст и не наличие дефектов.
Лица. Сквозь сероватую или коричневатую зернистость, словно сквозь накопившуюся за десятилетия пыль, глядят лица, которые так не похожи на меня. Посмотрю в зеркало — да, фамильное сходство заметно, но эти лица выражают то, чего мне так остро не хватает.
Люди на фото — счастливы. Человек в зеркале — напуган и несчастен.
И вот тут начинается непонятное.
Этим черно-белым поколениям достались две мировые войны, десяток революций, гражданские войны, интервенции, голод, коллективизация, раскулачивание, культ личности, холодная война, Карибский кризис, локальные конфликты, гонка вооружений и продовольственная программа.
Думаю, если бы в моих архивах нашлись антикварные дагерротипы с изображениями прапрапра-, то их счастье также выглядело бы контрастом к бесконечным войнам, эпидемиям, голоду и самым разнообразным лишениям.
Такие напряженные, сосредоточенные, но счастливые лица — и мое знание о том, в какие времена пришлось жить этим людям. Как они могли быть счастливы?
Очень трудно отрешиться от образа единого человечества. Именно такое впечатление оставляют учебники истории: несметные массы людей то дружно устремлялись за горизонт к новым континентам, то в поля, овины и фабрики за шерстью, то в недра за золотом, углем или нефтью, то, все в едином порыве, — ввысь, к звездам. Но куда бы это книжное человечество ни стремилось, его путь был отмечен войнами, преступлениями, несправедливостью и угнетением. Каинова и хамова печати явно проступают на челе книжного человечества.
Насильно сужая свое поле зрения, можно заметить, что единое человечество распадается на цивилизации, нации, государства, семьи и — в конце концов — остается один-единственный человек. Этот человек, уставший после тяжелого трудового дня, идет по степной дороге. Вечереет. Невысоко в небе, там, где уже воцаряется ночь, ровно и тепло горит первая звезда. Серая дорожная пыль мягко пружинит под ногами. За тем холмом — дом, где его ждут жена, дети, нехитрый ужин и крепкий сон. Он счастлив...
Вот такой эффект масштаба. Конечно, рядом с этим счастливцем можно обнаружить и глубоко несчастного человека. Да и сам он, в сумерках ускоряющий шаги, чтобы пораньше показалась родная крыша, может внезапно утратить свое счастье. Беда подкарауливает его за любым деревом. Вместо дома он обнаружит пепелище, или его поразит болезнь, или не минуют сума и тюрьма. Он вдруг осознает, какие страдания причинил другому человеку, и навсегда утратит покой. Но сейчас, поднимаясь на гребень холма, он ожидает увидеть свой дом и семью, найти всех целыми и невредимыми. Надежда не оставляет его и, словно парус, несет сквозь ночь, сквозь все невзгоды, все несчастья. Пока горизонт, время или неизвестность скрывают от человека настоящее или будущее, там нет места горю.
Вот сейчас бы остановить этого счастливца, взять за плечи, усадить на придорожный камень и рассказать ему все — прямо сейчас, под этим меркнущим небом, под аккомпанемент засыпающего ветра. Как матери убивают и продают новорожденных; как отцы насилуют дочерей; как чиновники превращают болезни, увечья, безработицу и старость — в деньги; как школьники затравливают товарищей — травят, травят и травят их вплоть до самоубийства; как социальные работники морят голодом стариков, чтобы завладеть их квартирами; как «силовики» пытками выбивают «чистосердечное признание» из невиновных, попавшихся под горячую руку ослепшего правосудия; как граждане его некогда гордой страны продают свои органы и самих себя; как ежедневно тысячи детей умирают от излечимых болезней — и как никому до этого нет никакого дела... В общем, рассказать ему все.
Он забудет о своем маленьком уверенном счастье. Его взгляд станет испуганным, а голос прерывающимся. Заламывая руки, он возопит в черное небо: «Как?! Как могут спать по ночам президенты, министры, депутаты, милиционеры, судьи, прокуроры, врачи, учителя, священники, взрослые, дети и все-все-все, зная все это?!»
А потом он, маленький, взъерошенный, посмотрит на гребень холма, за которым все благополучно, все живы и здоровы, и светятся желтым окна, и кот сидит на крыше у печной трубы, провожая взглядом летучих мышей. Он не видит этого, но это ведь все там, прямо за этим холмом... Нет, теперь он не знает, он надеется, что там все именно так. Надежда не покидает его. Пусть даже над гребнем холма поплывет почти не видимый в ночи дым, подсвеченный снизу багровым и желтым, — до последней секунды, пока глаз не увидит, что же там, надежда будет нашептывать ему тысячи утешительных объяснений. Он больше не в силах кричать в черное небо вопросы, на которые у неба нет ответов. Он весь — в устремленном к гребню холма тоскующем, полном надежды взгляде...
Не здесь ли разгадка тайны старых фотографий? Не понимание, не знание, скорее — предчувствие в момент съемки подсказывало моим предкам: на эти фото будут смотреть наши далекие потомки. Пусть даже не потомки; пусть это фото уже завтра будет в нашем альбоме. Но там, в этом завтра, за гребнем этого ближайшего холма — все живы, здоровы, и светятся желтым окна, и кот сидит на крыше у печной трубы, провожая взглядом летучих мышей. Они этого не знали, они так надеялись. Ведь кроме светлого, другого будущего не бывает. Ну не могли они смотреть сурово, зло или обиженно на того, кто смотрел на них оттуда!
Эти старые фото — весточка из будущего, нарисованного быстрыми кистями надежды. Мое лицо в зеркале — весть из прошлого, в котором уже ничего нельзя изменить. Поэтому фамильные черты заметны, а выражения лиц совершенно разные. Надежды не оправдались...
На гребне холма, разделяющего «вчера» и «завтра», словно лежит проклятие. Преодолевая этот гребень, моя надежда превращается в разочарование, мое светлое будущее — в мое темное прошлое. Где-то в этом «сегодня» происходит страшная трансформация!
Через сто лет над этой загадкой будут биться мои потомки. Неизвестно, как тогда будут выглядеть семейные архивы; но эти трижды-три-D-образы там, в будущем, вызовут знакомое мне недоумение. Напряженные, сосредоточенные, но счастливые лица. Как они могли быть счастливы? Ведь им пришлось жить в эпоху глобального потепления, планетарного финансового, энергетического и продовольственного кризиса, бесконечных локальных конфликтов, переходной экономики, разлагающегося тоталитаризма и умирающей демократии, крушения традиционных ценностей и укладов...
Еще через сто лет все повторится уже с моими потомками. И еще через сто лет — с их потомками. И так еще много-много раз, до скончания века. До самого конца истории надежда не оставит человека, и до самого конца истории эта надежда не будет оправдываться. До гребня самого последнего холма, за который перевалит человечество. Именно там лежит то самое — светлое будущее, которое может стать светлым настоящим для всех рожденных на этой планете. Там — рай.
Не покидающая человека надежда — это не болезнь, не понимание, не знание, это — предчувствие. Предчувствие рая.
25.09.2019
Эту и другие книги нашего издательства вы можете посмотреть в онлайн-каталоге >>
