Мое Православие (часть 1)

От хорошей жизни люди не ищут Бога,
от хорошей жизни люди не пишут тексты…

Предисловие и пояснение

Из короткого разговора с детьми в православном летнем лагере мне стало понятно, насколько путь к Богу для моего поколения отличается от нахоженных троп всех, идущих за нами следом. Я хочу написать об этом — чтобы прояснить все возникающие вопросы лично для себя, прежде всего. Возможно, вероятно, не исключено, что эти же слова помогут кому-то еще разобраться в главном.

***

Тихая жизнь семидесятых годов прошлого — уже! — тысячелетия вовсе не была такой. Под ровной гладью жизни двигались и рокотали мощные глубоководные течения.

Мне выпало родиться в Советском Союзе, в столице одной из его союзных республик, в 1973 году, в феврале.

Я жила в небольшой квартире среди взрослых людей — моих родителей, в то время 25-летних младших научных сотрудников, только-только закончивших обучение на вечернем факультете политеха, моего дяди-студента, моих деда и бабушки. И это была тихая жизнь, размеренное бытие.

Цвет зимы был серым, белым и черным, плюс холод, сырость, туман и тоска.

Цвет весны был сперва голубым и черным, а потом просыпалась первая робкая зелень и взрывался алым Первомай, грохотал и рыдал День Победы, звенели стаканы, пир горой.

Лето дарило туманы, ароматы, пышные и свежие оттенки растущей зелени — о, сколько же разного зеленого росло на грядках под балконами! — плюс воздух, свет, солнце, свободу от квартирного плена.

А осенью было лучше всего. Синее небо оттенка светлой лазури, веселые разноцветные листья, много вкусного.

Я любила мультфильмы, книги и пластинки. Телевизор был скучный — сплошь хлебные поля, хоккей и дикторы, вещающие свысока пафосные истины. Дедушка, выслушав программу «Время», гремел громом. За стеклом шла своею дорогой эпоха холодной войны, гонки ядерных вооружений, страна выживала за железным занавесом во враждебном окружении и, огрызаясь, глухо ворча, ждала очередную войну. В том, что она непременно случится, не сомневался никто. А папа еще и подозревал Китай во враждебных происках и опасался, что они непременно свернут с Пути со всеми их перегибами.

Дед трудился на оборонном заводе, отец занимался металлами и сплавами в академической лаборатории, мама работала в НИИ, дядя учился на дневном, а потом ушел в армию. Мы с бабушкой ждали его домой. Ждали очень активно и деятельно — лепили пельмени, мыли полы, убирали дом, добывали еду, поливали цветы на окнах. А в это время Сережа служил в Чехословакии в танковых войсках. Он, конечно же, вернулся. Потому что мы очень хорошо умели ждать и встречать мужчин с войны. Накрытым столом, полной чашей, теплом и светом. Так просто, так понятно.

Потом я научилась читать, и в мою жизнь вошло печатное Слово.

Мне было пять, я проболела всё свое детство — уши, горло, нос, температура, и так по кругу, и так всегда. Первые пять лет жизни я провела под одеялом за книжками, слушая пластинки, с замотанным горлом, с градусником под мышкой.

Но книжек было много.

Первая прочитанная мной книга была синяя, в лаковой обложке, с нарисованным желтым котом. Называлась она «Ладачкi-ладкi».

Бег сабака цераз мост,
Чатыры лапы, пяты — хвост.

Я всегда любила новые слова. В этой книжке не только слова, но и некоторые буквы отличались от обычных слов и звуков, что произносили люди вокруг. Все в семье общались на чистом русском языке. Бабушка знала интересные сибирские слова: шулюканы — расшалившиеся дети, мароказина — гусеница или многоножка, еще какая-нибудь ползающая насекомая дрянь. А дедушка и папа иногда некстати поминали елки. Только в дедушкином варианте елки были зеленые, а в папином — просто елки-палки какие-то!

Бога не было. Но Он был. В умолчании о Нем. В игнорировании Его существования. Как некая невидимая, неосязаемая, неслышимая и не упоминаемая сущность, о которой говорить не полагалось.

Но Он был. И больше всего Его было в бабушке. В ее деятельной, молчаливой доброте. В ее всегда справедливом гневе. В ее словах. В ее щедрости, в тепле и свете, который распространялся в ее присутствии на всех. От нее скрывали неблаговидные поступки, старались не волновать лишний раз. Потому что в ответ на такое она могла заплакать, как ребенок. Но обычно она не плакала. А работала. Творила. Готовила. Что-то делала. Всегда она что-то делала.

Иногда она просто выключалась от усталости. И тогда я проверяла, жива ли она. Я не любила, когда она спит днем. Подходила к ней, пыталась приоткрыть ей веки на глазах. Она терпела и это. Она вообще прощала мне всё. Я была ее любимая внучка, и это был наш с ней секрет. Она любила всех своих внучек (а нас было пятеро), и каждая из нас может сказать о себе: «Я была ее любимая».

***

Бабушка уважительно относилась к моим книжным занятиям. Я могла часами сидеть в кровати, перекладывая тонкие книжки из левой стопки в правую — что-то прочитывая, а чаще просматривая картинки. А еще у меня была толстая серая книга с народными русскими сказками Афанасьева. Там были странные слова, мерцающие, таинственные. Совершенно особенные на вкус и непонятные! «Церковь», «лампада», «алтарь», «обедня», «вечерня», «заутреня», «молитва», «икона», «аналой». Тут я вступала в область догадок и предположений, потому что никто не собирался мне объяснять смысл этих понятий. Оставалось проговаривать незнакомые слова вслух, катать их на языке.

Это было вкусно. В детстве слова имеют вкус, цвет, аромат. Янтарный «алтарь», звенящая «лампада» — лампа, да не совсем! Всем лампам — лампа. Обедня, как богатый пиршественный стол — впрочем, у моей бабушки других и не водилось, — которую надо было почему-то отслужить… Молитва понятно — это такая просьба, тут на помощь приплывала золотая рыбка, на поклон которой отправлялся седой старче, чтобы «взмолиться». А рыбка ему в ответ «молвила».

Моего чутья на слова хватало, чтобы понимать — это какие-то сказочные понятия, это то, что было; то, что ушло; то, чему уже нет места здесь и сейчас. И вставал таинственный вечерний свет за окнами нашей теплой пятиэтажечки; бабушка накрывала на стол, и все дружно шли мыть руки. И звенела ложка, перемешивая янтарный чай в прозрачном граненом стакане. Всё было полно смысла. Чего-то большего, чем просто здесь и сейчас. Тихое было время. Далекое было время. Время, когда все еще живы и все еще любят друг друга.

Потом время изменилось, поменялась квартира, семья, поменялся папа, родилась младшая сестра, началась школа.

В школе тоже не было Бога и слова Божия. Хотя лично мне повезло. В четвертом классе я пострадала за незнание Евангелия. Это был 1984 год, по русскому у нас заменяла пожилая (а тогда она казалось старой) нервная учительница Татьяна Евгеньевна. Наш веселый и бодрый класс довел ее до остервенения какой-то коллективной выходкой.

Маленькая, худенькая, похожая на серого воробья учительница кричала на нас: «Вы нищие! Вы нищие духом!» Она повторила эту странную формулу несколько раз, вогнав румяных пионеров в недоумение. Мне стало очень интересно, что это может значить. Я пришла домой и спросила у мамы. Просто хотела выяснить смысл непонятной фразы. Мама посмотрела на меня странно, осведомилась, откуда я взяла это словосочетание, подхватила сумку и улетела. Она побывала в моей школе и там задала вопросы и Татьяне Евгеньевне, и прочим словесникам. Чему это они учат детей и что вообще себе думают! Виновата в итоге оказалась я — потому что нажаловалась матери. Учителя потребовали извиниться перед Татьяной Евгеньевной, которая ничего такого не говорила и вовсе не это имела в виду. И две четверки за год — по русскому и по русской литературе — не позволили мне получить похвальный лист за отличную учебу и примерное поведение в четвертом классе.

Вопрос повис надолго.

Что же такое нищие духом, почему нас ругали такими словами, что это было вообще?

А наше блаженное стадо «нищедухов» подрастало, крепло, буянило и безобразничало. Шли веселые времена, советские восьмидесятые, классическая «эпоха перемен», перестройка-гласность-ускорение. Другие формулы, другие акценты. Но Бога всё еще не было.