Военное детство монахини Марии (Часть первая)

Матушке уже 82-й год. В детстве мать Мария была девочкой Лидой. По ее воспоминаниям можно написать роман…

Лидия Ивановна Литвинова: врач, кандидат медицинских наук, преподаватель минского мединститута, мастер спорта по художественной гимнастике. Она стояла у истоков создания в нашей стране спортивной медицины. И сегодня, приняв монашество, врач от Бога, она полностью отдает себя людям.

Моя семья жила в городке Чугуеве, неподалеку от Харькова, в районе Зачуговка. Я хорошо помню отца еще до войны. Он очень любил украинский язык, наслаждался его звучанием и настолько красиво декламировал стихи, что я заслушивалась. Еще папа здорово играл на гитаре, а я — танцевала. Слух у него был замечательный, у мамы — красивый голос, и они вдвоем так хорошо пели! И я пела вместе с ними. Всюду, куда бы ни пошел, он носил с собой гитару. И взял ее с собой на фронт. А было ему уже целых двадцать восемь лет!

Как началась война?.. Не помню ярких моментов ее начала, вдруг все вокруг стали говорить: «Война, война, война…» Мы жили далеко от самого первого ее удара. Но когда папа улетал на фронт — это было незабываемо. Вдруг мой дядя Валентин, который всего лишь на семь лет меня старше, закричал:

— Аня! Аня! Скорее беги! Ваня летит, Ваня летит!

— Ты что, с ума сошел? — говорит моя мама Аня. — Откуда ты знаешь?

А он кричит, такой возбужденный:

— Он уже не первый раз заходит над нашим огородом! Уже сейчас будет третий раз заходить! Он уже один раз останавливался и крыльями махал.

Тогда летали «кукурузники», самолеты с двойными крыльями. Мы все выскочили во двор и смотрим. А самолет, действительно, заходит с неба и низко-низко летит над нашим садом… И вдруг над самым огородом завис на несколько секунд и помахал крыльями. Мой двенадцатилетний дядька как закричит:

— Он что-то бросил!

И побежал в огород. Прибегает и приносит носовой платок. Я когда это вспоминаю, всегда плачу… Мама развернула — там камень и записка: «Улетаю на фронт. Проститься не дали». И всё…

И тут пошла у нас подготовка к отъезду. Уже сказали, что Чугуевское военное авиационное училище, в котором работал отец инструктором, эвакуируют. А всех летчиков и даже инструкторов по летной подготовке отправили на фронт. Буквально в первые дни войны большая часть этих людей погибла. Но мой папа провоевал до Сталинградской битвы. Перед самой Сталинградской битвой, летом 1942 года, его ранило, и он попал в госпиталь. Мама получала от него письма и радовалась: ведь он жив, в госпитале, а не в аду Сталинграда. Мы все тогда жили настоящим днем, а иначе — не выдержать напряжения.

В госпитале, как и везде, папа не расставался со своей гитарой. Пока он лежал, весь госпиталь благодаря ему пел: и раненые, и медсестры. Я так подозреваю, что из-за гитары в него влюбилась лечащая врач — она его не отпускала! Папа писал: «Дорогие Анна и Лидочка, я чувствую, что уже здоров, что меня можно выписывать, но почему-то врач этого делать не торопится…»

Когда главный врач обходил палаты, каждый раз отправлял его на выписку! Но лечащий доктор перечила, не соглашалась:

— Нет-нет, Литвинову еще рано, рано. Он еще недельку должен побыть, он еще не до конца выздоровел.

Я потом на эту тему думала, рассуждала и поняла, что его держало в госпитале Провидение Господне. Как раз, когда она его в очередной раз задержала, приехал какой-то начальник из авиационного штаба полка Советского Союза. Он искал работников для школы по переподготовке летчиков на новые типы самолетов. И вдруг находят такого Литвинова — специалиста высокого класса!

Так папа вырвался из госпиталя, конечно, вместе со своей гитарой.

Приблизительно через месяц мы с мамой собрались и были готовы к эвакуации. Дедушка запряг лошадь и привез нас на вокзал. Нагрузились, уверенно идем к поезду, а нас не пускают. Мы с мамой лезем в вагон, а нас оттуда выталкивают. Мы даже уже нашли места, сели, а нас пришли и выкинули. Мама плакала, я — тоже в рев. Посмотрел на нас дедушка, повздыхал и говорит:

— Ладно, не ревите. Поехали домой, — погрузил нас обратно, и мы вернулись в бабушкину хату. Только мы расположились — прибегает какой-то парнишка в военной форме и зовет нас:

— Литвинова, сейчас едет бензоколонна. Там есть еще кабинки свободные. Берите дочку свою и давайте скорей бегите! Мы уже едем!

Она спрашивает:

— А что взять?

Он уже побежал, вернулся и внушительно так говорит:

— Ничего не берите! Положить совершенно некуда. Потому что сзади бензин, а спереди шофер и одно место. Девочку возьмете на руки — и всё. Торопитесь!

Мне мама дала корзинку плетеную, куда положила документы и еду. Мне ноша — корзинка, а маме ноша — я. И вот сели мы в кабинку грузовика и поехали колесным ходом. Подъехали к Днепру, и началась переправа. Мосты уже разбомбили, и переправиться было бы невозможно, но для переправы сделали временный понтонный мост: прямо по воде разбросаны пустые железные бочки, а на них — доски. Страшно было на вокзале, но страх, пережитый на переправе, описать невозможно… Всё это сооружение качалось и кренилось, вдруг поднималось и опускалось, плескались высокие волны, а через них — ехали машины. Я так кричала, так плакала от страха!

Мама меня прижала к себе и очень спокойно повторяет: «Тихо, тихо. Успокойся». А я не могу успокоиться, меня всю колотит опять, я чувствую, как меня трясет, каждую жилочку, и плачу от этого еще сильнее… Дальше — больше: нас на переправе начали бомбить. Видим — одна машина уже упала в воду. А мы едем дальше — мимо нее. Водитель смотрит вперед и крепко держится за руль, даже бровью не ведет. Я чувствовала, что он — наш защитник, на него можно положиться. Но всё равно орала и тряслась, вцепившись в свою корзинку.

Мама потом говорила, вспоминая тот день:

— Боже мой, я посмотрю на него, думаю — кто нас везет?! Молоденький совсем — мальчишка!

Маме самой было двадцать пять лет — девочка еще совсем! И этот мальчик лет двадцати... И я — еще меньше, которая орала и плакала за всех нас, так мне было жутко и страшно.

И так домчали до Воронежской области, города Борисоглебска. Во второй машине ехала наша знакомая: такая же женщина, как мама, у которой муж улетел на фронт, а она — на девятом месяце беременности. И как только оказались в Борисоглебске, у нее начались схватки.

Мама тогда стала на подножку, меня посадила в кабинку. И люди наблюдают такую картину: машина едет медленно, дверка открыта, мама стоит на подножке, держится и у всех прохожих спрашивает, где родильный дом. Куда ехать?

Только привезли, ввели роженицу в больницу, она тут же упала и даже не дошла до палаты, а прямо в коридоре родила Витальку! Так началась наша жизнь в Борисоглебске.

Мы в Борисоглебске задержались примерно на месяц. Жили у одной женщины, чья сестра страдала открытой формой туберкулеза. Мама очень боялась заражения. Она купила литровую бутылку «тройного» одеколона и всю меня протирала им по нескольку раз в день и даже ночью. Пришло время — сказали, что все мы поедем в Среднюю Азию, в Казахстан. Нас посадили в теплушки, из которых насобирался длинный товарный поезд.

Мы доехали до Чимкента, выгрузились и узнали, что мы здесь не одни такие: перед нами прибыли эвакуированные училища. Как же радостно было узнать, что сюда приехало и наше училище! Мы поселились на высокой-высокой горе, где стояли длинные кирпичные бараки. Заходишь в барак, в коридорчике — множество дверей, за каждой из них — комната. И у нас появилась отдельная маленькая комнатка. Я спала на раскладушке: на козлах — брезент. Однажды, помню, спим мы с мамой, и вдруг я просыпаюсь оттого, что надо мной раскачивается лампочка. Смотрю — не только лампочка: все вокруг шатается и двигается, мебель ползет… Моя раскладушка распалась, упала плашмя, и я вместе с ней. Мама меня подхватила без слов и — на улицу. Я говорю:

— А что случилось?

— Землетрясение!

Оно было несильным: пять или шесть баллов, но всё же нас потрясло. Все боялись оставаться в доме, выскочили на улицу и переждали землетрясение вместе. Я уже не боялась: вместе со своими — не страшно.

Всё это время мама писала папе письма, а папа — маме. Мы жили его письмами. Наконец, папа нам сообщил: «Я уже в Арзамасе, а не на фронте. Приезжайте ко мне, хватит нам жить в разлуке». И мы поехали.

Боже, как тяжело было ехать! Столько было воровства, столько подозрительных людей! Эта вся гадость вылезла, лучшие ушли на фронт, и вся пена как-то обнажилась. Столько было жуткого в тыловой жизни, по крайней мере, глазами ребенка. Может, взрослые этого не замечали? А я же маленькая, меня всё пугало.

Помню, сели мы в поезд, было холодно-холодно. А я сидела-сидела и говорю:

— Мама, у меня ноги замерзли.

Мама спросила:

— Тебе больно?

Я говорю:

— Нет.

— Снимай, — сказала мама и сама стала стаскивать с меня обувь. А она не стаскивается. И у меня ноги не просто замерзли, а отмерзли. У меня пальцы примерзли к бурочкам, я их просто уже не чувствовала. Достали ножки, а они уже совершенно белые. И с тех пор у меня очень сильно мерзнут ноги, от всего: от холода или переживаний…

Не забыть еще одну поездку. Уже в сорок четвертом году нам удалось съездить в Украину и вернуться в Арзамас. Чугуев освободили. Мы везли оттуда много вещей и большую корзину слив «угорка». Это такая маленькая остренькая сливка, вкусная-вкусная.

— Вот приедем в Арзамас, — обещала мама, — я ее замочу, и ты посмотришь, как мы всегда раньше, в мирное время, готовили вкусную сливу.

Надо было сделать всего одну пересадку, а вещей много. Мама сказала:

— Постой здесь. Смотри — не отходи. Следи, не отводи глаз. А мне нужно билет закомпостировать — на билет надо штампик поставить, чтобы нас взяли в другой поезд. Я постараюсь быстро.

И помчалась на вокзал. Я осталась с вещами, а тут подъехал поезд, и такая началась посадка! Один на одном все лезут, через окна подают, через окна же и людей втаскивают, потому что уже через двери не пускают… Всем надо ехать! И я, конечно, рот раззявила — наблюдаю, как люди лезут в вагон. Смотрю: подбежал какой-то мальчишка, за корзину хвать — и наутек! Я это вижу, кричу, а ничего не могу сделать: остальные вещи утащат, если я за ним побегу! В это время мама — как она почувствовала? — подбежала и кричит: «А, негодяй, сейчас догоню тебя!» А он уже полез под поезд. Но она всё же подбежала и метров за десять кричит:

— Я сейчас тебя прибью!

Он испугался, видит, что не сумеет быстро перебраться — корзина тяжелая, бросил. Мама подлезла под поезд, вытащила сливы и на меня накричала:

— Раззява! Что ты? Я же тебе сказала — смотри!

Я молчу… И думаю: а что я смогла бы сделать, даже если бы смотрела? Смотри — не смотри, не убережешься. Тяжелая сложилась военная атмосфера, особенно на вокзалах, на переправах…

Но мы доехали — и сливы довезли.

Фрагмент из книги Татьяны Дашкевич «Детская война»

Продолжение следует…

22.06.2018