— Спустя столько лет в монастыре поменялось ли ваше представление о монашестве?
— Ни один человек не может представить себе реально, что его ждет за монастырской оградой. Он может увидеть, что там прекрасный ботанический садик, пруд, даже посмотреть, как в келье всё устроено, это не секрет; вот такая у них трапезная, службы у них вот такие, вот у них чин прощения, вот так они одеты все, вот так они себя ведут при других людях, никто не прячется, пожалуйста, приходи, это всё так экзотично…
Но это всё, как бы это сказать… не та глубина. Вот мы смотрим, к примеру, на океан и уже можем сказать, что видели его. Но давайте уточним: мы его видели с берега в бинокль с расстояния два километра? или мы ходили по берегу босыми ногами? или мы были на корабле, с которого не видно берегов? или с аквалангом спускались на глубину десять метров? или с высоты десять тысяч метров из иллюминатора самолета? или мы вообще были рыбой в своей среде обитания? Это всё один и тот же океан…
Я и сейчас не могу исчерпывающе ответить на вопрос, каким для меня было монашество в начале, каким представляется теперь и какое оно есть на самом деле. Вот этому «на самом деле», мне кажется, ни один человек не может дать определение, только старцы, святые люди, монахи, которые жизнь прожили в монашестве, которые, может, и не помнят себя вне монашества. Знаете, как дети, воцерковленные с малолетства, не помнят себя неверующими. А мы, люди другого поколения, пришедшие в храм… Вот мне было 35 лет, когда я к Богу пришла, то есть узнала, что да, Он есть, Он живой. Уже жизнь прожита была до этого. Есть такая присказка, что если бы люди знали, какие трудности их ждут за оградой монастыря, ни один бы не пошел. Но если бы люди знали, какие утешения и сокровища духовные готовит Господь монашествующим, то очередь в монастыри стояла бы до Камчатки.
В приходе в монастырь главное — решимость. Это не мои слова, я не помню уже, где это взяла, где это прочла, кто это сказал, но с этим нельзя не согласиться. Я долго ходила с этой мыслью, и уже сейчас она как бы стала моей. Решимость… Присматриваешься к монастырю, думаешь об этом, вот замуж не вышла, не лежит душа, может, мне в монахи пойти — это такой, знаете, предварительный этап. От него до решимости — бездна. А решимость — это не просто ты решил, что пойду-ка я в монастырь, скажите, что для этого надо? — и открываю книжки, читаю. Вот нет. Приходится преодолевать большое сопротивление мира, у разных сестер по-разному. У кого-то, большей частью у молодежи, сопротивление родственников, родителей. Кого-то, наоборот, дети держат — маленькие, допустим, а ты уже хочешь в монастырь. Или просто привязанность к чему-то или кому-то. Мир держит и не хочет отдавать «свое». Человек иногда не властен… да не иногда, а просто не властен над своими пристрастиями без вмешательства Божия. Мы никто, мы полностью рабы своих пристрастий без Бога.
Вот так люди и живут порой, думая, что они хозяева своей жизни. Но если не Бог хозяин твоей жизни, то понятно, кто стоит за левым плечом и позволяет тебе очень многое, нажимая на твою гордыню, как на кнопку в компьютере. Дьявол ведь как подсказывает? Через твои же мысли. Это называется помыслами. Ты узнаешь, что такое эти помыслы, когда глубже вникаешь в христианство; начинаешь понимать, к примеру, что — какой ужас, я так не хочу думать, но я так думаю! что мне делать?.. И это наваливается в монастыре, когда ты приходишь, наконец, туда. Ты решил, решимость твоя привела тебя, довела до духовника, до благословения, ты уже взял свою сумку, свою подушку, свое кто-что и пришел в монастырь, и вот тогда-то и начинается разногласие с тем, что ты читал и что ты себе представлял.
А потом начинается вот эта страшная борьба внутри тебя, о которой тома написаны. Суть ее в том, что ты остаешься прежним человеком, твои все страсти-мордасти — все при тебе, но ты начинаешь их видеть, как проявляющуюся переводную картинку. Вот она появляется более четко, ты их видишь и ужасаешься тому, что — борешься-борешься с ними, а у тебя ничего не получается. Ты знаешь методы борьбы, они веками передаются в монашеской традиции, ты знаешь, как молиться, ты в той среде, где это очень легко сделать, богослужения у тебя просто дома, можно сказать: вышел из кельи, сделал пять шагов, и ты уже в храме. Пожалуйста, утро, вечер — всё в твоем распоряжении. Но как это сложно… И наступает тяжелая борьба: увидеть себя, всё свое «хорошее» — и не ужаснуться, не унывать оттого, что ты не можешь срочно измениться, у тебя ничего не получается, и ты всё равно хочешь чего-то, чего хотеть не должен. Ты это обнаруживаешь в себе и говоришь: «Господи, ну сделай что-нибудь со мной, я не хочу этого хотеть. Я же шла сюда для того, чтобы Ты это всё исправил, я же рассчитывала, что это всё исчезнет сразу, и начнется святая жизнь. Почему же она не начинается?» Потом упираешься в то, что потерпеть себя такой — это и есть твое наказание за всю предыдущую жизнь. Вот потерпишь, не дашь обратный ход при этом всем своем видении — может, тогда лет через 20, у кого как, тебя Господь и освободит от этого. Но пока так. Лично у меня так.
Не секрет, что наш монастырь — не клише монастыря вообще. Он выбивается из общего ряда своей открытостью, своей незамкнутостью на небольшом монашеском мирке. Отсюда и трудности, и утешения, и особенности монашеской жизни внутри. Идя в монастырь, логично было бы думать: «Ну, всё, прощайте, родные, прощайте, друзья, не свидимся с вами мы боле». А ничего подобного, потому что наш монастырь в городе находится, он образовался благодаря своему социальному служению — деятельности сестричества милосердия, существовавшего уже на тот момент, и оно никуда не делось, оно только удесятерилось, сторицею возросло. А это всё люди, люди, люди…
Мы никогда не бываем в одиночестве. Мы живем минимум по двое в келье и на послушаниях всё время с людьми, с мирскими людьми. Все монашествующие несут послушания в каких-то мастерских, подразделениях монастыря, где работают и мирские люди. Так устроен наш монастырь. Это не только у нас так — мирские люди работают во многих монастырях, где есть в этом необходимость. Но, казалось бы, это противоречит основному представлению, что монах — от слова «моно», он идет для того, чтобы быть «один». Вот это самое наивное. В любом монастыре монах не может быть один, потому что наши монастыри — общежительные, это основа нашего монашества, заложенная преподобными Феодосием и Антонием Печерскими, основателями Киево-Печерской лавры. Общежительные монастыри для России — это соль российского христианства, Православия. Ты, скорее, дома можешь закрыться в своей комнате, а здесь ты не можешь закрыться нигде. Нет такого места у нас в монастыре, где можно побыть в уединении, представляете? На самом деле это довольно книжное представление: затвориться, молиться в молчании, исихазмом заниматься, пустынничеством, отшельничеством. Я не с насмешкой говорю об этом, просто это слишком высокие вещи, чтобы всерьез думать о себе, что ты к этому пригоден. Мне кажется, это просто гордыня так думать.
Женский и мужской монастыри — это очень разные места и разные цели. Я где-то читала, что мужские монастыри — это оплот молитвенного делания, источник молитвы за мир. Мы, христиане, знаем, что только молитвой монастырей мир до сих пор еще стоит, шатается уже, но стоит. Там иеромонахи — монашеское священство. В женских монастырях этого нет. Это наш монастырь счастливый, 125 сестер, 12 священников, а в других монастырях, где по две-пять монахинь, каждый батюшка на вес золота, службы бывают не каждый день, иногда даже не каждую неделю. В женских монастырях, как сказал кто-то, основная задача такая: не ешьте друг друга, любите сестру и этим спасетесь, с вас достаточно. Мы, конечно, грызуны, что греха таить, такова наша женская сущность. Ну, и — не побоюсь это слово сказать в эфире — бабское начало в нас всё же есть. И оно очень часто тянет нас назад. Наш сложившийся характер, наш образ мышления, эти привычные разговоры, которые ведут женщины — это же никуда не уходит, как только ты перешагиваешь порог монастыря. И сразу даже непонятно — кажется, что тут такого, подумаешь, поспорили о том, скажем, как лучше печь пирожки, как лепить, какую начинку класть. Ничего в этом плохого нет, но… это же оно и есть — женское. Нет, конечно, если ты трудишься в трапезной, так тебе сам Бог велел об этом думать и говорить, но главное не в этом, а в том, насколько тебе дорого то, о чем ты говоришь. Часто вот такие женские штучки не перестают быть дорогими и в монастыре. Кажется — а что тут такого, подумаешь, мы же люди. Да, конечно… только это к монастырю не имеет никакого отношения. Избавление вот от этих бабских, я бы сказала, привычек — это очень долгий процесс. А есть еще светские замашки: подрясничек покласснее, помоднее, поясок поширше из натуральной кожи, апостольник немножко другой формы. Казалось бы, опять же, что тут такого, это же не гардероб в 145 предметов! Но всё равно — вот эта женская сущность найдет, где прорваться. Поэтому и идет борьба с ней, а совсем не с какими-то барабашками и ночными страхованиями. Это, может быть, тоже всё есть, но это отдельный разговор.
Когда приходишь жить в монастырь трудницей, послушницей, то видишь, что ты все-таки какой-то не такой.
И тебе надо приспосабливаться. А к чему приспосабливаться — никто не говорит. Понимаете, какой интересный момент? Никто не делает тебе замечания, тебя как бы помещают в эту обстановку, и ты сам натыкаешься на углы и получаешь по голове за свои неминуемые ошибки. Ты должен наткнуться, ты должен сам упереться и увидеть, что ты не так делаешь.
У меня был такой урок, очень значимый для меня, когда мне поручили заниматься выпуском диска Праздничного хора, в том числе сделать обложку с нашим дизайнером. И вот мы с ним что-то делаем, разрабатываем, и мне кажется, что у нас всё идет нормально. Мы ездим к фотографу, он выбирает какие-то фотографии, всё отлично… И вдруг меня вызывают на «старшее» собрание, и батюшка мне говорит: «Сестра Ирина, вот мне доложили (может быть, не такими словами, но смысл был такой), что вы затягиваете выпуск диска, ни с кем не советуетесь, делаете всё, как вам вздумается, уже все сроки прошли, а обложка не готова». А мне никто не говорил, какие сроки. То есть я-то думала, что мне всё поднесут на блюдечке! И я отвечаю: «Батюшка, так мне же не сказали». То есть кто-то виноват, кто-то мне должен. И тогда мать Мария мне говорит, спокойно так и благожелательно: «Сестра Ирина, спрашивать надо, вы спрашивайте, начните спрашивать, и у вас всё будет хорошо». Вот этот урок я очень хорошо выучила. И сейчас стараюсь всем, кто на клирос приходит или обращается ко мне с каким-то вопросом, такой совет давать: а ты спрашивай. Мне кажется, что я до сих пор еще не сильно научилась, потому что опять стала начальником, пусть маленьким, но все-таки. Однако я стараюсь спрашивать у духовника всё. У нас еженедельная исповедь, я всё время пишу список вопросов и после исповеди стараюсь их задать. Пусть я даже «знаю», как батюшка ответит, но что такое мое знание по сравнению с реальным ответом от Бога через духовника! И бывает, что батюшка отвечает совершенно противоположно тому, о чем я думала. Тогда понимаешь, что Бог реально действует, и это очень укрепляет веру.
Монашеский постриг еще не есть само монашество. Кто-то живет до монашеского пострига в монастыре десятилетиями. Я знаю одного инока в Псково-Печерской обители, который там уже лет 25‒30, и он не позволяет себе принять мысль, что достоин монашества. Я на третий год после поступления в монастырь приняла постриг. У нас есть сестры, которые и того раньше. Есть люди, которые по 8‒10 лет в послушниках, и потом только в иночество, а потом еще в иночестве сколько-то лет. Батюшка видит, созрел человек или нет, он же духовник наш, он знает, какой путь прошел человек до пострига. Рост монастыря — это рост монахов, а не просто расширение территории и зданий. То, как наш духовник принимает решение о постриге, — «тайна сия велика есть». Это явный Промысл Божий.
Очень страшно потерять Бога, потерять веру. Через это многие проходят. И батюшка наш рассказывал, как он через это проходил, еще не будучи священником. Период, когда благодать отходит, ждет каждого человека, но подготовиться к этому невозможно. Надо жить и благодарить Бога, что ты здесь. Потому что в миру, наверное, лично я бы не спаслась. Это не значит, что в миру нельзя спастись, что вы! Я говорю лично о себе, вы же меня спрашиваете обо мне, это нельзя распространить на всех. Есть путь мирской, а есть путь монашеский. Но апостол Павел в своих посланиях говорит: лучше вам быть, как я (Ср.: 1 Кор. 7: 7). А он был и не монах, и не женатый…
Один монах, отец Григорий, игумен монастыря Дохиар на Афоне, сказал, что смысл всей монашеской аскезы можно выразить в одной фразе: «Не хочу, но буду». Вот. Ничего не хочу, но буду делать, потому что в этом спасение, потому что это нужно Богу, потому что я люблю Бога.
24.09.2018
