На Святой Земле (Часть третья)

В первые дни нашего паломничества мы посетили те святые места, о которых можно сказать: это то самое место, именно и несомненно то. Это Гробница Божией Матери и, конечно, Гроб Господень…

В тот день там не было богослужения, мы просто пришли поклониться Гробу Господню.

Там, у Христова Гроба, служит удивительный грек, схимонах. Массивный такой, седоватый, быстрый, он поразил наших паломников тем, что всех расставлял и громко кричал по-русски: «Не ходи!.. Стоп, стоять!» — и жестикулировал очень по-восточному. «Четыре человека, только четыре человека!.. Заходи!.. Уходи!..» Очень мало кому давал время помолиться. Батюшка ты, монахиня или простой человек — ему всё равно. И не удивительно, что некоторые наши паломники смутились: мол, у Гроба Господня мог бы быть и повежливее, и покультурнее.

И вот как-то раз был довольно длительный переезд, мы уже прочли все каноны, вечерние молитвы, пропели тропари и величания и теперь мирно беседовали.

С нами была Катя, корреспондент одного православного журнала. Очень славная девушка, верующая и энергичная. И она спросила тогда примерно следующее: «Отец Петр, мне непонятно, как это человек у такой святыни — и так себя грубо ведет?» А батюшка попросил ответить одну из паломниц, Анну, которая в течение многих лет ежегодно посещает Святую Землю. И она рассказала нам, что знает этого монаха очень давно. Оказывается, раньше, в первые годы своего послушания, он был душа-человек, просто светился, ко всем обращался с открытой душой, всех пропускал, каждому уделял внимание — в общем, человек был на своем месте.

А Катя и говорит: «Так как же это? Выходит, что святое место делает человека хуже?» На что отец Петр и сестра Елизавета попытались нам объяснить, что это совсем не так. Просто надо понять человека, увидеть в его служении красоту, подвиг. Может быть, это вообще самое тяжелое из всех церковных послушаний.

Четыре греческих монаха несут постоянное послушание у Гроба Господня; они там живут, поют, обслуживают. Это очень тяжело, ибо огромное количество народу круглый год стекается сюда поклониться Святому Гробу. Люди разные приходят, и воцерковленные, и не очень, и просто любопытствующие туристы, которым непременно нужно именно сейчас, вот именно в эту минуту (а там Евангелие читается, к примеру, или другой ответственный момент службы) обязательно зажечь свои свечи от Благодатного Огня! Поймешь тут отца-схимонаха…

Представьте: всё время, каждый день, год за годом неотлучно находиться при ТАКОЙ святыне и видеть при этом свою полнейшую немощь! Бороться с ней; смиряться с ней, потом не смиряться; сначала быть добрым, потом решить: «Да какой я добрый! только людям голову морочу. Буду, какой есть». И вот он начинает всех «расставлять». Но всё равно не уходит с этого места, терпит, быть может, себя такого… И Один Господь только знает, что творится в душе у монаха…

Я думаю, хорошо, что было такое объяснение. После него внутреннее смущение у нас исчезло, и появилось понимание, что надо быть снисходительными. И еще — что Господь учит нас таким образом хоть немножко посмиряться. Где же смиряться, как не у Гроба Спасителя?! А когда всё открыто, свободно, культурно, когда тебе еще и приглашение отдельное сделают, и коврик постелют — ну так какое же тут смирение!..

В сам Гроб Господень запускают, действительно, по четыре человека через небольшое отверстие.

Нужно обязательно пригнуться, а обратно выходить, не поворачиваясь спиной ко Гробу. Оказывается, он выглядит так: небольшая пещерка, и с правой стороны постамент, находящийся как бы в нише… Камень гладкий и, мне показалось, теплый… Там, вероятно, были иконы, всё как-то украшено… но это я потом посмотрела, на открытке. А на самом деле, когда заходишь, ничего не видишь и не пытаешься рассмотреть: на колени, и только приложиться, прижаться, успеть помолиться…

И так же у Гробницы Божией Матери. Причем во время литургии Престолом служит сам камень, на котором лежало Пречистое Тело Богородицы, Спасителя… Благодать присутствовала явно, но это каждый переживал по-своему, незаметно для других.

А если говорить о внешних проявлениях благодати, то у меня были один раз «слезы рекой», и это было именно в реке Иордан: они потекли как-то вдруг, сами собой.

Приехав на берег, все наши паломники облачились в белые рубашки, специально приготовленные заранее. Поэтому все были красивые, белоснежные; монашествующие, конечно, в подрясниках. Сначала мы отслужили водосвятный молебен по полному чину и торжественно, длинной чередой стали погружаться в Иордан.

Вот тут и было такое необыкновенное, благодатное состояние, когда слезы хлынули — и ты не понимаешь, вода это или слезы. Какая-то блаженная улыбка до ушей: не может быть — я плыву по Иордану! И даже подумалось — вот бы сподобиться утонуть! Там красивейшее место: по берегам эвкалипты, другая пышная растительность, вода темно-бирюзовая…

И ты понимаешь, что плаваешь в священных водах, и действительно на какой-то момент представляешь себя безгрешной: не давит грех, теснота ушла, помыслы ушли, ничего нет!.. Но, к сожалению, ненадолго.

Галилея — это отдельная область, в которую мы ехали долго, часа два. И в центре ее находится Галилейское море. Может быть, вы знаете, но для меня было открытием, что Галилейское море, Тивериадское море и Генисаретское озеро — это одно и то же. Просто в разных местах Евангелия оно называется по-разному, в соответствии с названиями местностей, расположенных по берегам.

Сейчас оно называется Галилейское море. Но на самом деле это не море, а самое настоящее озеро с пресной водой. И отовсюду виден противоположный берег.

В этих местах происходило множество евангельских событий, поэтому мы туда поехали на три дня. Там, в Тиверии (отсюда, кстати, и Тивериадское море) для нас сняли отель, и оттуда мы каждое утро выезжали по определенному маршруту.

Были в Кане Галилейской, были в Капернауме; посетили много древних монастырей, может быть, уже и не связанных с временами, когда Христос ходил по этим землям, но связанных с первыми веками христианства;

совершили небольшое плавание на лодке, построенной по образцу евангельских времен, а на обед ели «рыбу апостола Петра» (она так и называется), которая водится исключительно в этом море.

На третий день нашего пребывания в Галилее батюшка решил, что пора устроить в нашей насыщенной паломнической программе небольшой перерыв, и мы поехали на Мертвое море. Жара, конечно, стояла очень сильная, в небе ни облачка. (Но солнце не палит, как у нас в Сочи, под ним не сгораешь, а в тени вообще очень хорошо себя чувствуешь).

Главное ощущение: оно действительно мертвое! Оно абсолютно мертвое. Мне даже показалось — в нем отражения нет. Лежит совершенно неподвижно, как тарелка из матового стекла. Пока едешь вдоль берега к месту купания, никаких признаков жизни нет: ни травинки, ни рыбки, ни животинки. И, что вообще не характерно для моря, там нет ни волн, ни лодок, ни буйков, никто не плавает кролем и не ныряет с волнорезов, которых, впрочем, тоже, кажется, нет. Просто горы со всех сторон и вот эта тарелка, в которой даже горы эти еле-еле отражаются — столько в ней соли!

На меня всё это произвело довольно философское впечатление. Подумалось, что Господь устроил это для контраста, чтобы дать нам понять, насколько и человек может быть в душе таким же мертвым, как это море. А выглядит потрясающе: редкие высоченные пальмы, камни, покрытые кристаллами соли, горы в знойной дымке, тарелка эта…

Красота, но мертвая красота. А в монастырях — живая красота, всё цветет и дышит!

Я бы хотела еще сказать несколько слов о пении. Будучи регентом, я не могу этот вопрос обойти: как бы я ни старалась, я всё равно слышу и внутренне переживаю, что поется и как поется.

Самая первая наша служба была у Гробницы Божией Матери. Туда как раз приехали три грека из какого-то греческого монастыря.

Они пели мастерски, уверенно и виртуозно. Сейчас довольно популярно это греческое пение — такое, знаете, громкое, одинаковое по динамике, быстрое и напористое.

Литургия в греческих храмах идет удивительно быстро. Не знаю, по каким причинам (пытались объяснить, что: «После нас еще армяне служат, после армян еще католики служат»), но очень быстрая служба. И вообще, много удивительного: где-то не было прокимна, где-то не пелись антифоны, а вся служба заканчивается Причастием — и все расходятся. То есть Причастие, запивка — и больше ничего нет: ни «Видехом Свет истинный», ни «С миром изыдем», ни проповеди… У нас с непривычки оставался какой-то внутренний вопрос. Но, с другой стороны: ты причастился — и всё свершилось, ничего больше не надо... Можно было еще постоять в этом святом месте, почитать благодарственные молитвы — может быть, как раз на это и давалось время…

Множество разных «образов пения» довелось выслушать. К примеру, у Гроба Господня пел один монах, тоже очень виртуозно и громко. Надо сказать, что византийский распев, как и вообще всё восточное, отличается от русского пения большим количеством украшений, мелких деталей, голосовых переливов.

В Вифлееме пели арабская женщина (там много православных арабов, как оказалось), очень низким, гортанным звуком, и грек: они вдвоем весьма слаженно перекликались.

Если говорить о русских монастырях, то в Гефсимании, в монастыре св. Марии Магдалины, звучит молитвенное, довольно чистое трехголосие; в Горненском монастыре ради праздника пригласили, как пояснила регент, несколько девушек из Троице-Сергиевой лавры, с регентских курсов, поэтому пение было торжественное, профессиональное, с преобладанием концертного стиля; и, наконец, в Елеонском монастыре пели две или три монахини — просто, обиходно, «в терцию».

Мне лично наиболее близким оказалось гефсиманское пение. Мы поговорили с инокиней Амвросией, которая несет регентское послушание уже несколько лет. И она, в частности, сказала, что хотя сейчас и много новых тенденций, в обители традиционно существует такой стиль пения, и они не хотят от него отказываться. На что я ответила, что полностью с ней согласна — у нас в монастыре принципиально такой же подход, только распев другой.

Еще с нами были сестры из Ново-Тихвинского монастыря, из Екатеринбурга, которые тоже поют знаменным распевом, но мощными, поставленными голосами. Настолько интересно, как по-разному, оказывается, можно петь одно и то же! И не только петь. На Иордане, когда служили водосвятный молебен, читались три паремии. Одну прочел диакон из Канады — мягко, с заметным акцентом; другую прочла инокиня из Гефсимании, простым, спокойным русским «читком», и третью — монахиня из Екатеринбурга, поставленным вокалом. И в этом тоже полнота Православия!

И вот какие мысли посетили меня после этого. Все-таки я регент и должна знать, что и как происходит в певческом мире. Поэтому всё, что у нас есть, и всё, что появляется нового, я постоянно переслушиваю, ищу что-то полезное для себя. Но тут поняла, что для нашего монашеского хора ничего больше не надо: как осенил Господь в самом начале мать Марфу, дал ей этот образ пения — так и надо оставить, это такая драгоценность! Нигде больше так не поют. Я, честно говоря, вначале сомневалась. Давала ей знаменные ноты и думала: «Ну зачем они на это замахиваются?» Где-то в глубине души боялась, что не получится — трудно ведь, нотной грамоты не знают: как справятся с таким сложным распевом? А сейчас вижу, насколько это промыслительно было — заложить в совершенно новом монастыре такую древнюю традицию. Причем это женское пение. Конечно, мужчины поют распевом во многих храмах, это для них естественно, но в женских монастырях такого пения, как у нас, нигде нет. И я еще больше утвердилась в мысли, что надо это ценить и развивать.

С проповедью апостола Петра связано место под названием Кесария, что на Средиземном море, где сохранились развалины храма византийского периода, воздвигнутого в его честь.

Вообще, сохранилось много мест, которые так и лежат в руинах. Например, синагога, в которой проповедовал Христос; таких синагог в те времена было множество. А храм у них был только один — храм Соломона, который сейчас превращен в мечеть Омара и закрыт огромным золотым куполом — как ни повернись, отовсюду его видно.

Иерусалим — город светлый, весь из белого, так называемого иерусалимского камня. Отец Петр, который много где побывал, говорит, что другого такого города нет, с таким потрясающим ландшафтом. Эти горы, переходящие друг в друга; эти низенькие, в 2‒3 этажа, белые дома; и эта громадная глыба, как из другого измерения — мечеть Омара, единственный золотой купол, тяжелый и неприступный…

Горы Святой Земли — это отдельная тема. Гора Блаженств, гора Фавор, Сион, Елеон, «Сорокадневная» гора… На Фавор поднимались своим ходом, ножками — а гора большая!

Она вся покрыта растительностью, там сделана хорошая дорога серпантином: ты поднимаешься… не знаю, сколько — может, час, а может, три… Времени не замечаешь, и не приходит даже в голову посмотреть на часы…

На горе монастырь, храм, но всё же самое главное — это подъем в гору. Когда идешь, отец Петр посоветовал так: «Вы даже не пойте и не разговаривайте между собой. Просто идите и читайте 50-й псалом или Иисусову молитву, потому что это покаянное восхождение».

Была и другая гора — это Гора искушений, или «Сорокадневная»: на нее возвел Господа сатана…

Я набрала камней с этих гор, в качестве своего рода «вещественных доказательств», и камни эти совершенно разные, как и сами горы. Гора искушений, в отличие от цветущего Фавора — голая, солнце палит, желтые камни цвета грязного песка. Поднимаешься — ни травинки, ни веточки; и наверху аскетичный монастырь (кажется, IV века), в котором всего один монах (не помню, отец Илларион или Иоасаф).

И там, как и везде, было прочитано Евангелие — о том, как диавол искушал Господа. Именно на этом месте он сказал: «Дам тебе все царства мира, только поклонись мне»…

Монастырь-то греческий, и вдруг… на этой каменной стене, прямо на скале — икона Казанской Божией Матери! Краски осыпались, видно, что старое изображение.

Идем дальше, подходим к пещерке: Владимирская Божия Матерь! И вообще, столько русских святых в греческих храмах: и Серафим Саровский, и Матронушка, и Ксения Блаженная, причем по-гречески написано: «Ксения Петербургская», а лик совсем не похож. Но святая-то наша! И в конце нас этот смиренный монах вдруг угощает рахат-лукумом, как старец Паисий своих пришельцев. Чудеса!...

Спустились с горы — чудеса продолжаются: у подножия чистейший источник, и дерево растет смоковное (инжир, по-нашему) невероятных размеров! Вся наша группа под ним без труда разместилась на отдых. А рядом другое дерево, рожковое: вот этими-то рожцами и мечтал насытиться блудный сын, расточивший имение отца своего, но ему даже их не давали…

Еще хотела бы рассказать об удивительной встрече в монастыре преподобного Харитона. Нам сказали, что это самый первый монастырь на земле: 285-й год. Он находится сейчас на территории природного заповедника. До какого-то момента едешь на автобусе по пустынной местности, через сопки, и вдруг — расщелина, каньон, и в нем оазис: огромные эвкалипты, какие-то высокие травы, цветы, камыши, источник бьет чистейший (который, как нам сказали, еще до преподобного Харитона был, поэтому там и основан монастырь), форель — хоть руками лови, а между рыбами купаются арабские дети из близлежащих селений.

И по бокам — огромные, высоченные скалы, а в них как норки — пещеры, в которых и жили монахи. А основал эту лавру преподобный Харитон. Современная «лавра» — это огромный общежительный монастырь с семинарией, академией, различными службами.

А на самом деле «лавра» в переводе означает «улица»: раньше так назывался монастырь, в котором живут отшельники, причем на довольно далеком расстоянии друг от друга. Говорят, преподобный Харитон собрал около 1000 монахов! А когда время его подвига подошло к концу, и он собрался умирать (ведь многим великим подвижникам был открыт день их преставления), братия стали скорбеть и умолять своего авву благословить их умереть вместе с ним. И вот, за благословение, семьсот монахов легли и умерли в один день!..

Внезапно дорога кончается, и мы начинаем подъем в пещеру преподобного Харитона по тропинке, которая становится всё уже, потом всё круче, и, наконец, всё заканчивается отвесной лесенкой, по которой нужно уже подниматься, как матрос на мачту!

Именно там и находится уникальный храм: стены и свод — это природная пещера, и два маленьких окна выдолблено. Там живет один монах.

Монаха зовут Харитон, так же, как и основателя этого монастыря. Ни отопления, ни электричества нет. «А как же зимой?» — «А зимой я не помню как, потому что я болел воспалением легких». То есть он сразу заболел и холода перенес в больнице. «А прошлой зимой?» «Ну, мерз… в пещере так холодно, что греться выходил на улицу». И причем, что удивительно, — это русское место, принадлежащее Московской Патриархии. В самой глуши, в палестинских степях (это Палестина уже) — и вдруг такое родное, русское всё...

Но самое интересное, что отец Харитон оказался родом из Могилева. Он так обрадовался нашему землячеству! После литургии я говорю: «Может, какая-то святынька есть? Хочется что-нибудь на память». Он и говорит: «Что-то я всё пораздавал, и так сложно это откуда-то взять, так далеко надо ехать до ближайшего цивилизованного места… Но вы пойдите, там у нас колокольня есть (колокольня — это такая беседка, и в ней маленький колокол висит), а под ней остатки византийской мозаики — может, V‒VI века.

Вот вы и возьмите себе жменьку». Ну, я пошла, взяла жменьку этой византийской мозаики. Просто неровные кубики, но мне они очень дороги: все-таки какого-то незапамятного века мозаика.

И это единственное, что осталось как память о посещении этого уникального места, которое дорого мне еще и тем, что там я первый раз в жизни одна пропела литургию. Причем петь пришлось наизусть. И оказалось, что наизусть я помню только нашу знаменную литургию, которую мы с сестрами по будням поем. Я ее там и спела.

А до этого знаменный распев вообще нигде никогда не звучал: у греков — свой распев, в русских монастырях — свой стиль, а тут я со своим древним одноголосием…

Уже во время чтения часов к нам поднялась группа паломников, кажется, из Украины. Когда в конце грянули киевские стихиры Пасхи, выяснилось, что это был хор. Но они были вынуждены смиренно выслушать литургию в моем исполнении!.. Потому что в нашей группе больше некому было петь, а это было единственное место, где только наши батюшки служили. В остальных местах они были сослужащие, и там были свои хоры. А тут не было.

Кстати, у нашей группы была большая радость: впервые за все предыдущие годы именно нашим батюшкам, отцу Петру и отцу Анатолию, представителям Зарубежной Церкви, впервые разрешили не просто присутствовать и причащаться, а именно служить и сослужить на Гробе Господнем.

Причем заранее не было никакой договоренности, они просто привезли с собой прошение и там подали. И смиренно ждали: может быть, на сей раз… Всегда подавали, но никогда не разрешали. Может быть, в этот раз разрешат?.. И так случилось, что действительно, и Владыка, и Патриарх Иерусалимский оказали им такую милость и подписали прошение.

Но вернемся к монаху Харитону: очень уж он запал мне в душу: такой любящий Бога человек!

На этой горе, на небольшом выступе он строит храм святителя Николая: маленький такой… примерно как наша большая келья. Такой храм, наверное, 20 человек за день сложат, если как следует навалиться. Но весь смысл в том, что он же на себе каждый камень носил туда! Огромные такие камни, а он говорит: «Да камни — это что! Вот с цементом сложнее». Цемент же мешать надо постоянно, иначе он застывает. Электричества нет, будильника нет. «А зачем будильник? Птичка запела — значит, утро наступило, вставай на молитву.

Свет дневной погас, кнопку не нажмешь: значит, молитва и спать ложись. Вычитываю (он не священник, не может служить) всё богослужение каждый день. А как еще здесь? Здесь по-другому не проживешь. Только молитва». Вот такой он, монах Харитон, земляк наш…

И наконец — знаменитый монастырь Саввы Освященного. Полная противоположность, скажем, Гефсиманскому монастырю, который утопает в цветах, и аромат роз разлит по воздуху, даже если поблизости их нет, так что никуда от него не скроешься… А этот монастырь — в расщелине горы, весь желтый, сливающийся с природным грунтом, так как постройки монастыря сделаны из того же камня, что и окрестные скалы.

Внизу стремительно несется поток, узкий, но очень бурный.

Монастырь известен своим строжайшим уставом. В частности, туда не пускают женщин, и мы больше часа стояли под стенами и ждали, пока наши мужчины осмотрят монастырь.

Правда, не без духовной пользы — неразговорчивые, но добрые монахи вынесли нам частицы мощей многих святых отцов, подвизавшихся там.

С особенным благоговением я прикладывалась к мощам великих песнотворцев Иоанна Дамаскина и Иоанна Кукузеля…

Там живут всего 15 монахов. И вот у наших паломников возник вопрос: «Ну почему 15? Что, во всем православном мире не найдется людей, которые захотели бы в монастырь самого Саввы Освященного, понести тут труды, хлад и зной пустыни, и спастись?!»

На самом деле, наверное, это гораздо сложнее, чем кажется со стороны, потому что там такой устав и такие суровые условия жизни, что мало кто выдерживает… Отец Петр рассказал, что в этом монастыре есть один монах из Сан-Франциско, которого он лично знал. И когда тот уезжал с целью остаться в монастыре Саввы Освященного, отец Петр выразил недоверие: «Ты больше полугода не продержишься». Но он всё равно уехал. Сначала был тут послушником, теперь уже стал монахом. «Когда мы встретились, я ему просто в ноги поклонился…» — сказал нам отец Петр.

И мне хотелось каждый раз поклониться до земли — каждой монахине, каждому монаху, каждому служителю Православия в этой отнюдь не православной стране. Спаси и помилуй, Господи, всех, кто многие годы бережно, по крупицам собирал, восстанавливал и сохранял величайшие святыни христианства.

А наша паломническая группа, прожив эти две недели как единая семья, в которой были и отцы, и матушки, и братья, и сестры, — разлетелась по всему миру, неся с собой и передавая ближним тот отсвет благодати и Божией любви к нам, недостойным, который был воспринят на Святой Земле…

Христос воскресе!

26.07.2018