Из жизни братьев: «Новый день — новое сражение»

«Я пришел проситься жить при монастыре, и батюшка меня благословил, отправив на послушание в охрану. Я всю жизнь воровством жил, а тут на тебе — охраняй золото…» — так описывает свой первый день в монастыре один из наших братьев Артур Чельцов.

— Мне ключи от машины сдавали, — рассказывает Артур. — Казалось, вот взял ключи от «Спринтера», документы, загрузился и уехал. Но куда я поеду? Всё равно бы нашли. Тогда я еще не видел во всем этом доверие Бога. Тогда я только и знал, что одно — хорошо, а другое — плохо. Я не пытался быть и «вашим», и «нашим».

Конечно, машину, может быть, не угонял бы, но что-нибудь бы «щипанул». Искушения всегда будут. Не нужно рассказывать, что вот я причастился, и у меня всё теперь супер. Жизнь — это лютая борьба до конца дней.

Крестили меня в тринадцать лет. Своего сына я тоже крестил. Но веру ему не навязываю, не тяну его в храм через слезы. Однако когда он мимо церкви идет, всегда говорит: «Папа, вот твоя работа». У него позитивный настрой к вере и церкви.

Монастырь — это не просто приход, пекарня, мастерские, сайт, батюшка, матушка. Это какой-то внутренний стержень, который стимулирует тебя. И он у меня еще только формируется. Что вообще за себя говорить? Люди за тебя должны сказать. Что я сейчас, как самозванец, наговорю, а потом не буду соответствовать… Я тут уже девять лет, приехал в монастырь в июне 2009 года.

Я в жизни ни о чем не жалею. Особенно в эти последних девять лет. Всё, что я хотел, Господь дал мне. Я сам тоже много чего сделал — «На Бога надейся, но сам не плошай». Если отталкиваться от Евангелия, Господь создал тебя по Своему образу, вложил в тебя душу, двигайся, ты сын Мой. Я, кстати, никогда не считал себя абсолютно заблудшей овцой. Да, я когда-то сильно пошел не туда. Может быть, эти испытания и даны были мне именно в раннем возрасте: рано лишился родителей, оказался на улице, тюрьмы, наркотики, попытки суицида, полгода в Новинках лежал. Два уголовных дела просто рухнули — это было настоящее чудо. Кому из юристов покажу свои дела, они говорят: «Такого быть не может». Когда я после суда сюда приехал, просто не понимал, как всё это произошло. Мне грозило восемь или пятнадцать лет. Думал, восемь еще вытерплю, там пятерка по УДО, но вот пятнадцать лет... А тут бах — никаких к тебе вопросов, свободен. И как я должен к этому относиться? Что это была юридическая формальность? Нет, конечно. Это было Божественное вмешательство в мою жизнь. И это был тот знак, который я просто не проигнорировал. Мое нахождение здесь, в монастыре, не случайно. Невозможно было для меня побыть здесь, решить какие-то свои вопросы и полететь куда-то дальше. Может, я как раз страданул пораньше, чтобы сейчас заняться какими-то серьезными делами. А кто-то наоборот: всё хорошо до сорока, а потом жизнь кривая. Возрастные категории жизни тут можно смело отсеивать. Грех, совершенный ребенком, юношей или стариком, мне кажется, одинаково грех.

Человеческая свобода — опасная штука. Чем больше человеку дать, тем больше он будет хотеть и ничего всё равно не понимать. Меня ни разу ни за что в жизни не били в семье и не ругали, только разговаривали: «Будешь заниматься ерундой — будет плохо, будешь воровать — будешь сидеть в тюрьме, не будешь учится — будешь работать на стройке». Как мне говорили, так оно и было. И когда мне было 15 лет в 90-х, всё изменилось: с работ сокращали, дома за неуплату отключали свет, нечего было есть, и я своровал из магазина кусок мяса. Вроде украл что-то, ну, крови ж на мне нет, я никого не убил. Хотя, может, у кого-то последнее откусил. Понравилось, получалось, и я себе не отдавал отчет, что делаю неправильно. Куда мне было идти? Хотел в армию, чтобы не оскотиниться, — не взяли, потому что уже судимости были. И всё — с пятнадцати лет я на улице.

Я ведь до сих пор соприкасаюсь с людьми из того круга, и они осторожно, но спрашивают: «А как того батюшку зовут? А как тут с работой?» И вдруг среди этих вопросов возникает: «Как мне быть, у меня жена беременна, как крестить ребенка?» И я ему отвечаю, что это не сиюминутный разговор, тут подготовиться надо, чтобы дать ответ, и это не мне, а тебе нужно, услышишь ли ты, что я скажу.

В исправительных колониях нет задачи исправить тебя. Главное — убить в тебе дух, то, что тобой двигает. Мало кто освобождается, приобретя какие-то убеждения. Тюрьма — это апофеоз греха, и сказать, что там ты что-то услышал, поверил, проанализировал и пошел к вере — тяжело. Там анархия в плане мыслей. Там людей так гоняют: сегодня вы яму роете, а завтра зарываете, нельзя быть без работы. Телевизор есть, два канала, и те под присмотром, вся литература зачитана.

В тюрьме познакомился с одним человеком: он проигрался в карты, хотел зарезаться, потом встал на колени, начал молиться и после этого нож найти не смог. Этот парень впервые мне сказал: «Почитай Евангелие». Так что сказать, что в тюрьме непременно ко всем приходит осознание и вера — не могу. Там ты можешь собрать какую-то информацию, и произойдет момент, когда она тебе пригодится. В тюрьме я много чего прочитал, и не по одному разу: всего Достоевского, а «Фауста» вообще почти наизусть знал, до сих пор эта книга есть даже на телефоне у меня: «…так кто ж ты, наконец? — Я — часть той силы, что вечно хочет зла и постоянно совершает благо».

В тюрьме я первый раз исповедовался и причастился, вместо храма тогда была оборудована маленькая комнатка. А пошел я туда за компанию. Началось всё с того, что приснилась мне покойная мама, а до этого никогда не снилась, стали все покойные родственники сниться, и в душе появился какой-то скрежет. Потом к нам в тюрьму перевели известного летчика, который двадцать пять лет отсидел. Его когда-то сняли с полетов, забрали у него небо, он тронулся умом, взял какое-то орудие и пошел что-то доказывать… В одной из тюрем он стал старостой церкви. Я решил к нему подойти, рассказать. Он тогда посоветовал поставить свечку. И так я узнал, что можно ходить в тюрьме в храм. Из трехсот человек где-то пятеро нас туда ходило. В храм ходить не запрещали, сказали: «Стройте». А как строиться? Ничего ж нет и ничего нельзя взять. Я работал на кухне, и мы передавали резные деревяшки для алтаря. Храм — это ведь не только бетонное здание, храмы и в пещерах были. Вот в этой тюрьме я впервые прикоснулся к вере. Тогда я еще не разбирался, где кто, — где баптисты, где свидетели Иеговы, я только понимал, что они мне что-то не то предлагают. Все эти сладкие столы и танцы (я раз сходил, фокусы эти посмотрел), чувствую, — всё впустую.

Рождество — радостно, Крещение — весело, а Пасха — сытая, куличи, яйца, мясо, Радоница — на кладбище обязательно надо съездить — только так я раньше понимал эти праздники. Что сейчас поменялось? Не могу сказать, что я, например, строго пощусь, но если мое послушание в монастырской пекарне попадает на какой-то большой праздник, то я всегда думаю: «Как хорошо, что я здесь, я меньше тут согрешу в этот великий праздник». Да каждый день для меня — это чудо: я вижу своего сына, у меня хорошая работа, мне нравится печь хлеб…

Я художник по образованию. Мой младший брат расписывает храмы. Но не мое это — сидеть в компьютере и рисовать. Для меня ближе абстракция, супрематизм, конструктивизм. У меня около сорока своих картин. На даче у себя стену уже закатал штукатуркой и картины развесил. Перейти от той жизни к этой мне было проще, так как я был связан с искусством, я стал много рисовать — это и помогло мне отчасти.

На пекарне вот тоже тяжелый труд, в жаре, в требованиях, вставать очень рано, но ты видишь, что из всего этого получается потом. И начинаешь понимать, что это не настроение у тебя было плохое, а ты перешагнул свой собственный барьер — смирился и пошел.

Когда-то давно на проповеди батюшка спросил: «Вы вообще свои лица видели? Православный человек должен быть с улыбкой, радостью, от него такая энергия должна идти!» И все стали смотреть друг на друга, и стали появляться улыбки.

Мне друзья некоторые говорят: «Пришли фото, где ты в рясе. Ну, как нет ее, ты ж монастыре. А что, вам мобильники можно?» Для всех монастырь — это где-то в скиту, в лесу, там на соломе спят и в черном ходят.

Мне ведь и милиционеры говорили: «Что ты тут делаешь?» Я отвечал: «Хочу жить по-новому, мне брат посоветовал, люди навстречу пошли, монахи приняли, одели-обули, помогли документы восстановить». А они снова: «Ты не понял вопрос: зачем ты сюда приехал? Голову дурите монахам, пьете, потом крадете у них».

Я не буду себя записывать в категорию «Спасенные братья», у меня много проблем бывает… Еще я думаю, что нельзя спрашивать у человека о том, как он пришел к вере. Скорее, как ты живешь с верой? Прийти можно в магазин. Слово пришел — окончательное. Я вот еще иду. Тяжело, конечно. Но понемногу, потихоньку, «маленькая птичка по зернышку клюет». Потом уже куски побольше будешь глотать, когда жевать научишься, иначе подавишься. Ведь как ты можешь сказать, каково это — ходить по траве босиком, если никогда не делал этого? Ты не передашь эти чувства.

Монастырь действительно помогает, но всегда найдутся те, кто скажет: «Тут все мошенники, держат бесплатную рабсилу».

А на вопрос, как я пришел к Богу, я расскажу лет так в пятьдесят, сейчас я только просыпаюсь. Как мне идти? С кем идти? Подними голову выше, улыбнись — и вперед. Новый день — новое сражение.

Записала Ольга Александрова

21.12.2018